Двадцать седьмая весна
Особисте, Думки вголос, Різне
Кто-то, как цветы, посадил звезды на наше небо. Ухаживает за ними, поливает. Ждет, когда же наступит двадцать седьмая весна. И вот она — ранняя, неопрятная, неуютная. Словно ее не должно было быть, но силы зимы подходят к концу и надо срочно сменить ее.
Время. Этот небесный садовод управляет временем. Твоим, моим, понимаешь? Солнце — его игрушка. Захотел весну и вот она. Ранняя, неопрятная, неуютная, какая-то ненастоящая весна-то. Получается, чтобы зацвели они, звезды эти, надо побольше тепла.
Его не волнует то, что может быть кто-то любит холод, вьюгу, тебя. Его не волнует, что за весной последует лето. Он заботится только о своих ненаглядных цветах. Весь в тебя. Весь в меня. Садовод этот, так-то.
Ты еще не слышишь, но земля начинает дышать. Она задерживала дыхание, не как ты — на тридцать секунд, а как древний Атлант, брат Прометея — на долгих три месяца. И вот она снова дышит. Персефона вернулась к Деметре. Не плачь, Аид, не плачь.
Она снова горит где-то внутри. Огонь этот рвется наружу туманом. Заполняет наши глаза и мы снова различаем цвета. Мир больше не белый, он хочет походить на те цветные иллюстрации в твоей книге. А тот, ну тот. Садовод. Он хочет, чтобы распустились звезды. Он гонит эту двадцать седьмую весну. Раскачивает солнце, как маятник. Соскребает последний снег...
Ты скажешь, что темными зимними ночами звезды горят ярче всего. Но я напомню тебе о том, как они далеко от нас... Чтобы их свет проник в твои глаза в декабре, им нужно расцвести в марте. Так что зимой на небе нет ничего, и видишь ты свет только тех звезд, что распускаются ранней весной. Каждый год. Вот уже двадцать семь раз. Двадцать семь раз.