Andromeda Nera #AP
2020-04-02 08:22:04
Три солнца и одна луна
Особисте
(18+) Лючия встала с рассветом.
Первая, робкая еще заря едва успела сделать воздух прозрачным и звонким, растечься нежным румянцем по небесному полотну. Тишина, живая, перебирающая гибкими пальцами ветра травинки, только готовилась треснуть под громкоголосым напором петухов. Это был ранний час, из тех, что идет вслед за самою густою ночною тьмой.
Лючия любила это время. Еще мгновение назад мир замирал, он балансировал на кончике ножа, погружался в растянувшееся до бесконечной величины густое и липкое безвременье, и вот уже момент неуверенности пройден, реальность ликует, встречая солнечный диск. Холод сменяется жаром, мрак — светом, пустота обретает свою наполненность и свой смысл. Воистину, это было одно из великих чудес.
Лючия вдыхала его полной грудью, распахнув темные портьеры, отперев тяжелые створки ставен. Насыщенное золотое сияние проникло сквозь тонкое дорогое стекло. Оно касалось лица и скапливалось в радужках глаз, словно в чашах, ложилось на голову призрачной вуалью. Этот свет останется с Лючией до заката. Он даст улыбке мягкость, а взгляду тепло, даст покой неспокойному сердцу и силу бессильным рукам. И за это Лючия искренне его любила.
Торопливый стук из-за двери и тихий шепот:
— Сестрица!
Створка распахнулась, едва скрипнув, и в комнату просочился порыв весеннего ветра.
На Элизабет тонкая сорочка из мягкого хлопка и неприличная для леди широкая улыбка с щербинкой между резцами, растрепанная рыжая коса гибким языком пламени ласкала поясницу. Она напоминала Лючии кого-то, кого та всеми силами старалась забыть. Горечь на кончике языка, жирный пепел на коже, жар меж раскрытых ладоней — смутные тени воспоминаний подняли свои головы из глубин подсознанья и тут же спрятались вновь, накрытые плотной волной рыжего рассветного золота.
Лючия тепло улыбнулась сестре и жестом велела присесть.
— Ясного тебе утра, Лизи. Помочь с прической?
***
День прошел быстро. Пронесся, словно полноводная река, разрезаемая обточенными валунами дневных хлопот. Их у Лючии, правда, немного. Болезнь, случившаяся с ней пять лет назад, отняла слишком много сил, от потери которых не получалось оправиться до сих пор. С тех пор ей не доверяли ничего тяжелее вилки и книг по лингвистике, которую она несколько лет назад неожиданно полюбила.
Тогда кабинет стал ее вотчиной. Лючия не выходила из него целыми днями, как и сегодня, сидела часами, окруженная башнями книг в толстых переплетах и шелестящими кипами исписанных листов. Она бы не покидала их и ночью, если бы могла, но закат неизменно приносил за собой пустоту и безотчетную тревогу, прогоняя Лючию в тревожные объятья зыбкого сна.
Лючия отложила перо и размяла затекшие пальцы. Прозрачно-белый полуденный свет с любопытством заглядывал в окно, подмечая пятна чернил на пальцах и сажая на нити своих лучей сверкающие пылинки. Он всегда был Лючии добрым другом. Касался теплыми пальцами спины, сквозь ажурную спинку кресла и грел мышцы, когда они уставали от однообразной позы. Нежно, по-матерински почти, гладил по волосам, ободряюще скользил по щеке. И делал яснее и четче мелкие буквы на желтых страницах фолиантов.
Сегодня, впрочем, в его непятнанной белизне чувствуется особенная торжественность: Лючия наконец закончила свою многолетнюю работу.
Всего два листа. Истертые, с размягчевшими краями и полустертой вязью незнакомых человечеству букв. Изящный почерк, выверенные завитки — разобрать их было сложнее, чем любой из восточных иероглифов, но Лючия все же смогла. Справилась. Теперь оставалось только переписать десять страниц перевода на чистую бумагу, и долгожданное окончание наконец обратится в реальность.
Усталая улыбка коснулась губ Лючии, и гордость блеснула полуденным золотом в глазах.
***
Закат сегодня был особенно ярок. Он жег небо, растекаясь по нему жидким пламенем, переливался то зеленью, то агатом, серел, лишаясь цвета, оставляя после слепящего пламени слой мягкого пепла. Лючия дождалась, пока последние искры его обратятся в звезды, и мир завернется в сизые отрезы теней.
Задняя дверь отворилась с резким визгливым скрипом, заставив невольно поморщится. Лючия чуть нервно одернула плащ.
— Уходишь?
Олив стояла, подперев плечом ствол старой разросшейся яблони. Ее ветви бросали на лицо девушки ажурную черную тень, под ней недовольно прищуренные глаза казались бездонными, словно бездна.
— Я… — Лючия на мгновение растерялась. Отведя глаза она неловко кивнула в сторону старого сада, — да, извини, я должна была предупредить тебя. В доме… душно.
Олив скептически хмыкнула. Темное платье, гладкие пряди, вечная печать презрения на слишком молодом лице. Она была старшей, после Лючии, и делала многое из того, что положено было делать старшей в семье. Олив не должна была взрослеть так рано, не должна была тащить на себе весь этот груз, пока Лючия годами сидела запершись в собственной комнате, но изменить ничего уже было нельзя, как нельзя свести ожог с однажды поврежденной кожи.
— Слушай, — начала Олив неожиданно, — я понимаю, какой сегодня день.
Лючия вскинула голову. Руки ее судорожно сжались, маленький шелковый мешочек, зажатый до того в правой ладони, безобразно смялся.
Олив предупреждающе вскинула руку.
— Я понимаю, — повторила она. — Я знаю, что та… женщина была тебе дорога, кем бы она не являлась. — Олив едва заметно запнулась. — И я знаю, что ее смерть далась тебе тяжело.
Пауза.
— Пять лет прошло. Ты не можешь страдать по ней вечно.
Лючия отвернулась, пряча лицо тенях, словно под траурной вуалью.
— Да, — едва слышно выдавила она, — ты права…
Олив прервала ее, крепко вцепившись в правое запастье.
— Как ты не поймешь, нам больно смотреть, как ты хоронишь себя в этом склепе! Мне больно! Плевать на суку Сирин, земля и так едва ее носила, но я не хочу терять еще и тебя! Ты хоть раз думала, что сказала бы мать, если бы увидела тебя такой? Или ты думаешь, что родители были бы счастливы, видя, как ты ходишь, улыбаясь как умалишенная, и не видишь ничего дальше собственных драных книг?
Олив крепко сжала губы так, что кровь почти полностью отлила от них, но не смогла скрыть предательскую дрожь. Пятна лихорадочного румянца чуждо смотрелись на этом вечно бледном лице.
Лючия накрыла ледяные пальцы сестры своей теплой ладонью.
— Этого больше не будет, — твердо сказала она. — Я клянусь тебе, Олли, этого… больше не повториться. Я справлюсь.
Последние искры тепла, дарованные зарей, коснулись ее губ, изогнувшихся в мягкой улыбке.
Олив отдернула руку. Привычная холодная маска вновь сковала ее черты.
— Извини, я не должна была на тебя кричать. Не задерживайся.
Она резко развернулась, не давая сестре увидеть эмоции в не успевших застыть глазах, и стремительно скрылась за вновь скрипнувшей дверью.
«Извини» — беззвучно прошептала Лючия и направилась по садовой дорожке в глубь парка, в сторону почти слившегося с ним леса.
Вскоре ее фигуру полностью поглотила темнота.
***
Плотная жирная тьма, словно угольная пыль, просыпанная кем-то над хребтом леса. Посреди нее, плошкой козьего молока, желтая луна с дрожащими нервными пузырями темных пятен. Костер курит в лицо едким дымом. Злые рыжие искры жгут ресницы, пляшут бликами в суженных зрачках. На белой коже — маске фарфоровой куклы — черные разводы сажи. Случайные мазки, будто часть древнего ритуала посвящения, и резкие угловатые тени добавляют им неестественной глубины.
Лючия сидит на коленях перед матерью всего зла — Ночью, на голове у нее венец из лунного света.
Вокруг тишина. Мир молчит — он делегировал свой голос Лючии этой ночью, потому что ее собственный вдруг исчез куда-то. Возможно, его сожрал жадный до чужого огненный демон. Лючия кормит его морской солью, из-за чего гибкие неспокойные языки окрашиваются в зеленый и недовольно, по-змеиному, шипят. Сыплет щедрой рукой травы, которые собирала и сушила сама. Она срезала их узким серпом, который ловил лезвием белый свет месяца и сам становился луною. Бросает на почерневшие поленья каменную пыль из драгоценных корундов и перламутровых жемчугов.
Кожа на руках горит и идет мелкими трещинками. Пламя не щадит ее, чужую здесь, велит уйти. Лючия терпит, она возвела это умение в ранг искусства, и жар оставляет на кистях новые мазки.
Время.
Маленький шелковый мешочек давно уже потерял свой блеск. В его потрепанном нутре — всего два листа в витиеватых письменах незнакомого языка. Их края обтрепаны, чернила кое-где расплылись от капель, пахнущих солью. Лючия знает их текст наизусть, он вплавлен в ее память, выцарапан пером на обратной стороне век. Пять долгих лет, среди липких плетей ночных кошмаров, в жарком шепоте, что когда-то мурлыкал ей на ухо до боли родной голос, она искала знаки, вспоминала слова, и один за другим доставала ключи от шифра.
Двадцать семь ингредиентов, пять жестов, десять слов. Пламя, нежно лижущее покрасневшую кожу. Кровь.
Тонкий порез рассекший воспаленную кожу.
Огонь шипит и наливается неестественным пурпуром. Взлетает в небеса, выжигая их до болезненной белизны. Падает. Свивается в тугие плети, густеет и гнется, исходит немыслимым жаром.
Миг, и пламень обращается острыми перьями. Исполинские крылья распахиваются, закрывая собой небосвод, и на них, словно звезды, пляшут золотые искры.
Феникс кричит, познав боль нового рождения, но не успев сорваться в полет, замирает.
Кости гнутся, беззвучно меняя привычную форму, перья редеют, падают назад в притихший костер, и на их месте проступает гладкая бледная кожа.
Тонкий стан, белая грудь, хищная томная улыбка. Высокая статная женщина выступает из костра, небрежно смахивая с кожи копоть.
Лючия забывает, как дышать.
Шаг, еще один, и она почти падает в чужие объятья.
От женщины пахнет кровью и пеплом, тьма, словно плащ, лежит на ее плечах, и темные пряди змеятся по нему, отсвечивая то багрянцем, то пурпуром. Дикая, клокочущая сила плещется в желтых глазах. А руки все такие же — теплые. И сильные: они удерживают Лючию, когда ее собственные ноги отказываются держать, прижимают крепко-крепко, так, что не отличишь, где твоя кожа, а где чужая.
Тело Лючии больше не поддается ее контролю: слезы переливаются через границы век, жгут содранную кожу, грудь сжимается в спазмах, тщетно пытаясь сделать вдох, и скрюченные пальцы впиваются в чужую спину, оставляя на ней глубокие царапины.
— Это ты, это ты, ты… — бормочет Лючия между тяжелыми хриплыми вздохами, касаясь губами горячей шеи.
— Я, — соглашается женщина в ее объятьях и мягко гладит по спине.
— Сирин, — беззвучно шепчет, когда ни на что иное больше не остается сил.
— Я здесь, — тихо отзывается вновь названная.
Мягкий поцелуй согревает онемевшие губы, скользит по щеке, мимолетно касается закрытых век.
Лючия чувствует, как где-то глубоко внутри, там, где вот уже несколько лет назад поселилась жалящая пустот, вновь зажигается огонь. И этот — не обожжет.
— Идем? — тихо мурлычет Сирин на ухо, лукаво щурясь.
Лючия кивает: за ней она готова пойти куда угодно.
Воздух вновь дрожит, взволнованный огнем, темные, словно ночное небо, крылья распахиваются, лес пронзает радостный птичий крик. Феникс взлетает, роняя на землю белые искры, и вслед за ним другой, отлитый из золота и прохладного лунного света.
К горизонту, в вечный полет.
