Дождь вернулась. Громко и радостно. Страшно веселясь и возмущаясь. Напротив дома покрасили заброшку. Зачем? Красивые граффити там были, интересные. Словечки похабные, да пожелания всякому, кто вдруг станет невольным зрителем. А сейчас просто голубая краска поверх жёлтых плит. Смотрится убого. Лучше бы оставили грязные стены. Кому, спрашивается, вообще нужна заброшка? Мне нужна. Я её сердечно люблю. И за неё и её стены стало обидно. Я надеялся, что Дождь смоет краску. Надежды не оправдались. Надо было что-то делать. Я нашёл кусочек угля, оставленного после костров мальков, и принялся писать. Писал всё подряд. Всё, что приходило в голову. От шаманских знаков до знаков «подростковых». От матерных песен Красной плесени до стихов Бродского. Час провозился, устал жуть как. Ушёл, довольный проделанной работой. На следующий день Дождь всё-таки помыла стены. И смыла абсолютно всё, что я писал. Только чёрные пятна и разводы остались. Но ничего. Хорошо, что хоть так этот жёлто-грязно-голубой цвет исчез со стен моей заброшки. Можно со спокойной душой любоваться ею. В следующий раз вернусь с маркерами и красками.

Ты видел его недавно. Он всё такое же бледный, худой и помятый. Старый страус, сломавший свой клюв о слишком твёрдую почву. Сгорбившийся, как жирная запятая после слова «возможно». «Возможно, это существо никогда не являлось человеком», «возможно, что ему чуть больше тридцати», «возможно, он открывает рот, только чтобы есть и пить, не растрачивая себя на пустые разговоры». Он остановился возле твоего дома и неспешно закурил, всматриваясь ленивым взглядом в горизонт. Ты не знаешь его имени, ты вообще о нём почти ничего не знаешь. Но каждый раз, возвращаясь со своих дел обратно домой, вы якобы случайно сталкиваетесь по дороге. Он снимает шляпу. Шляп ты не носишь, поэтому тебе неловко. Он не улыбается, даже глазами. Холодная, мрачная и безжизненная оболочка, механическими движениями продолжающая существовать на Земле. Тебе не интересно кто он. Тебе страшно от незнания. И было страшно всегда, просто ты начал забывать об этом. И не у кого спросить, ведь является этот человек только тебе. Ты уже несколько раз пытался завести разговор о нём, но твои собеседники будто…теряли нить, запутывались, извинялись и меняли тему, словно в их мысли проникал кто-то другой, устраивая там переполох. Твои мысли оставались чистыми и прозрачными. Наверное, поэтому тебя так легко запугать и сейчас, когда уже кажется, что ничто не пугает. Задумайся над этим, когда старая птица снова начнёт точить клюв под твоим окном. Задумайся, иначе потеряешь свой.

Здравствуйте уважаемые читатели, люди, животные, монстры, растения, грибы и одноклеточные. Сегодня я не буду жаловаться или рассказывать какие-то необычные истории о себе. Сегодня вы станете историей, и это была вовсе не угроза. Постарайтесь закрыть глаза, и представить всё, о чём я буду говорить. Договорились? Поехали. Вы в кабинете психолога, лежите на кушетке. Слева от вас — подвыпивший накануне вечером психолог с сомнительной квалификацией, справа — абстрактная картина на стене. Надпись на рамке гласит, что называется эта картина «Покой и Расслабление», хотя изображённые прямоугольники и кляксы напоминают скорее стены города Дита. Впрочем, для кого какое расслабление и покой… Лампочка над вами опасно качается, мигает, раскачиваясь ещё сильнее. Вы смотрите на стол собеседника. Там мнутся какие-то бумаги и ваша история посещений. Психолог вам что-то говорит, вы ему что-то говорите, у вас происходит взаимный обмен словарным запасом проблем и почти цензурных ругательств на ситуации, происходящие в мире. Идиллия. Всё прекрасно. Миг — и в окно кто-то врезается. Вы собираетесь встать и посмотреть, но словно прилипаете к кушетке. Вы дёргаетесь и рвётесь наружу. Психолог качает головой и осуждающе цокает языком. Вас заставляют сидеть дальше и говорить о своих бедах, выполнять какие-то тесты и упражнения. Но вам очень хочется узнать, что же такое врезалось только что в окно? Может, птица? Или камень? Но камень, скорее всего, разбил бы окно. А может, он и разбил, но вы не видите? В вашей голове зарождаются тысячи вопросов, и сосредоточиться на разговоре больше не получается. Сеанс закончится через полчаса. Вам говорят о том, чтобы вы отпустили все свои проблемы. Вы просите, чтобы отпустили вас. Хочется пить; становится жарко. «Покой и расслабление» всё сильнее действует на нервы, и вы не можете не раздражаться. Сводит скулы, подрагивают желваки. Подвыпивший психолог, кажется, выпил и сегодня. Но вы бы увидели. Конечно, вам же запрещено вставать и смотреть туда, куда вам хочется. А из-за скудного выбора направления взгляда, приходится эти полчаса метать глаза от «Покоя и расслабления» к откровенно пьяному человеку. Когда он успел выпить? Может, пока вы пытались выбраться из кушетки? Пятнадцать минут. Из монотонного голоса пробивалось тиканье часов. Если бы вы могли — вы бы зарылись в свои мысли и просидели бы так до конца. «Мы были там, — мне страшно этих строк, — Где тени в недрах ледяного слоя Сквозят глубоко, как в стекле сучок. Одни лежат; другие вмёрзли стоя, Кто вверх, кто книзу головой застыв; А кто — дугой, лицо ступнями кроя». Данте ржёт над вами из «Покоя и расслабления», смешиваясь с какофонией часов, стука сердца и гундежа черта напротив. Сеанс окончен. Вы рывком подрываетесь с кушетки; падает лампочка. Обернувшись к окну, вы замечаете привязанную к кирпичу пустую бутылку со следами крови и перьев. Кажется, это была птичка.