Ситуация неопределенности, в которой мы все находимся, заставила некоторых авторов всерьез обеспокоиться, будет ли народ читать книги, если денег у него станет меньше, а тревоги в душе - больше. Да позволит мне публика привести свидетельство Стефана Цвейга о жизни в Австрии сразу после окончания Первой Мировой войны, когда само существование этого обломка старой Австро-Венгерской Империи было под большим вопросом, а уж о материальных трудностях и говорить не приходится. Возможно, это послужит кому-то утешением, а если нет - оно интересно и само по себе, без оглядки на текущий момент. "То, что мы ценили прежде, стало еще более ценным; никогда в Австрии не любили искусство больше, чем в те годы хаоса, потому что на примере вероломства денег познали, что лишь вечное в нас было по-настоящему устойчивым. Никогда, например, не забуду оперный спектакль тех крайне тяжелых дней. По полутемным улицам приходилось пробираться на ощупь, ибо освещение из-за нехватки угля было недостаточным, место на галерке оплачивали пачкой банкнот, которых раньше хватило бы на годовой абонемент в ложе люкс. Сидели в пальто, потому что зал не отапливался, и прижимались к соседу, чтобы согреться; и как мрачен, как бесцветен был этот зал, раньше сверкавший мундирами военных и дорогими нарядами дам! Никто не знал, пойдут ли спектакли и на будущей неделе, если обесценивание денег продолжится, а состава с углем не будет еще неделю; отчаяние охватывало здесь вдвойне – в этой роскоши и королевском великолепии. У пюпитров сидели оркестранты, серые тени, и они, в их старых, потертых фраках, истощенные и измученные всеми лишениями, и мы сами были подобны призракам в ставшем призрачном зале. Но вот дирижер поднял палочку, занавес раздвинулся, и удивительно легко стало на душе. Каждый певец, каждый музыкант отдавали себя целиком и полностью, ибо они чувствовали, что это, возможно, их последнее выступление в этом дорогом сердцу месте. И мы слушали и внимали, открытые, как никогда раньше, ибо это, возможно, было в последний раз. Так жили мы все, мы – тысячи, мы – сотни тысяч; каждый отдавал свои последние силы в эти недели, и месяцы, и годы, короткий период перед закатом. Никогда я не ощущал в окружающих и в себе самом волю к жизни так сильно, как тогда, когда речь шла о главном: о существовании, о том, чтобы выжить."

"Толковый словарь живого великорусского языка", составленный Владимиром Ивановичем Далем, - выдающийся памятник отечественной литературы и лексикографии, плод долгих и напряженных усилий. Можно даже сказать, что в данном случае творение куда известней самого творца, свидетельством чему служит, например, памятник в Оренбурге - памятник именно словарю, на котором и его создатель увековечен лишь постольку, поскольку без этого как-то неприлично обойтись. Сложности, возникшие более полутора веков назад при подготовке этого труда, не сводились к сбору материала и необходимости толковать смысл одних слов при помощи других. Охват практически всех аспектов русской речи вынуждал касаться явлений, упоминать о которых не вполне приличествовало в хорошем обществе и тем более на страницах подцензурного издания. Но слова-то, относящиеся к этим явлениям, есть, а значит, их тоже следовало объяснить! И если матерную ругань можно вовсе не включать в словарь, то как быть с терминами, которые вроде бы сами по себе не оскорбительны, но применяются для описания явлений, могущих в глазах публики иметь провокационный, скандальный характер? Возникшую проблему Даль решал различными способами. Так, слово "муж" в его словаре с неизбежностью потянуло за собой длинную цепочку однокоренных слов, в том числе "мужеложство", которое Даль определяет максимально просто и кратко: "содомский грех" То есть дело ограничивается уклончивой ссылкой на рассказ из книги Бытия: кому нужны дополнительные подробности - читайте или вспоминайте. Таким образом, вроде бы и медико-юридический термин (а Даль был врачом, если кто не знает) не остался в полном пренебрежении, и чопорной публике упрекнуть автора не за что. В другом же месте Даль пишет: "Рукоблудие, малакия церк. онанизм, это пагубный порок скотской похоти" Фактически автор подмигивает придирчивому читателю: дескать, додумывай сам, сударь, в меру собственной испорченности. Интересно, что здесь Даль мог бы воспользоваться тем же самым приемом, что и в предыдущем примере, и написать: "Грех Онана", но почему-то не сделал этого. То ли он понимал, что внук патриарха Иакова тут не при делах, то ли просто решил добавить экспрессии. Впрочем, не одними только "излишествами нехорошими" жив русский народ: насилие тоже подлежит цензуре, и вот пример мастер-класса от Владимира Даля: "Посадить кого на кол, азиатский способ казни" Любителей гурятины столь сдержанное описание, скорее всего, не удовлетворит, но, как говорится, и Бог с ними. Разумеется, оно не вполне точное: хотя упомянутая казнь действительно возникла на Древнем Востоке, во вполне европейской Польше ее тоже весьма любили и практиковали (родных пенатов специально не касаюсь во избежание срача, Европа ли Россия или все же Азия). Хотя, с другой стороны, мы же под словами "голландский сыр" подразумеваем сорт сыра, а не место, где его изготовили, так что объяснение Даля, скорее всего, имеет право на жизнь. В конце концов, оно выглядит явно разумнее, чем поступок одной воспитательницы детского сада несколько лет назад, которая подробно объяснила детишкам по их просьбе, какой такой карой царь в "Коньке-Горбунке" регулярно стращал Ивана, и была уволена за такую откровенность. Таким образом, Владимир Иванович наглядно демонстрирует, что самых скользких предметов можно коснуться так, чтобы ни у кого не подгорело в деликатном месте. Пожалуй, у создателя толкого словаря можно и поучиться некоторым блогерам вместо того, чтобы задним числом проклинать админа-собаку за снесение поста. По нынешним временам это актуально.

В Интернете иногда появляются сообщения о чрезвычайно развитой культуре доносительства в Европе, США, Японии, Южной Корее: тамошнее население, дескать, "стучит" много и охотно. При этом обычно подчеркивается, что у нас так не принято, и в духоносной России ябедники и кляузники всегда составляли презираемое меньшинство. Кое-кто, впрочем, подмечает и жалеет, что ныне эта зараза распространяется и в нашей стране в ущерб традиционному мировоззрению: раньше-то детишки за жеваную бумажку, пущенную в затылок, морды друг другу били во дворе школы, а теперь учителю да папе с мамой жаловаться бегут. Некоторые говорят мягче: мы не можем осуждать стукачей-европейцев, у них такой менталитет, а у нас другой, унаследованный от пращуров, в чужой же монастырь со своим уставом не ходят. Как известно, что русскому хорошо, то немцу смерть. И наоборот. Что ж, откроем труд Н.И. Костомарова "Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей", а конкретно - ту часть, которая посвящена деяниям Петра Первого. Она достаточно объемная, но не бойтесь, уважаемые читатели, грузить длинными цитатами никого не буду, в контексте рассматриваемого вопроса вполне достаточно и двух кратких выдержек. 1700-й год. Тогда Россия перешла на новое летосчисление, начала войну со Швецией за выход к Балтийскому морю, но существовали и другие, менее глобальные задачи. Одна из них привела к следующему решению правительства: "Запрещено принимать пустые жалобы о нанесенном бесчестии вроде того, как некто жаловался на другого, что тот смотрит на него зверообразно." То есть русские со своей "нелюбовью к доносам", якобы изначально присущей нашему народу и являющейся его отличительной чертой, доносами по действительно смехотворным поводам умудрились так задолбать тогдашнюю администрацию, что пришлось пресекать это явление аж на уровне официального указа. Надо думать, исключительно из сострадания к канцелярским служащим, которые просто тонули в этом нескончаемом потоке жалоб. Спустя восемнадцать лет ситуация не слишком изменилась: "Старались подавать доносы лично царю не только о важных, но даже и о пустых делах, и это Петру до того надоело, что в январе 1718 года запрещено было подавать доносы царю, только извещения о злоумышлении на жизнь государя или об измене государству позволялось подавать, но не лично самому царю, а караульному офицеру, находившемуся у дома Его Величества. О прочих делах следовало подавать челобитные в надлежащие судебные места. Челобитчики и доносчики все-таки и после такого указа не давали государю нигде покоя, и 22 декабря 1718 года последовал новый указ, где было сказано: "Хотя всякому своя обида горька и несносна, но притом всякому рассудить надлежит, что какое их множество, а кому бьют челом, одна персона есть, и та всякими войнами и прочими несносными трудами объята, и хотя бы тех трудов не было, возможно ли одному человеку за таким множеством усмотреть? Воистину не точию человеку, ниже ангелу". Далее Петр объясняет, что прежде он был занят приведением войска в порядок, теперь же трудится над земским управлением, и потому подтверждал под страхом наказания, чтоб его не беспокоили и не подавали просьб и доносов. Находились охотники волновать власть, которые подбрасывали анонимные письма с доносами. В одном из таких писем сочинитель его извещал, что он откроет себя, если получит на то дозволение, а в знак дозволения просил положить деньги в городском фонаре. Царь велел положить 500 рублей; деньги лежали более недели, и никто за ними не явился. Тогда царь издал указ, что всякий, кто подобное письмо найдет, не должен его распечатывать, а, объявивши посторонним свидетелям, обязан сжечь его на том месте, где нашел." Для справки: в те времена пятьсот рублей были куда более значительной суммой, чем в современной России... Уже сама верность многовековой традиции - не всегда благо, но для этого такая традиция должна хотя бы существовать. А как мы видим, русские триста с лишним лет назад в плане отношения к доносам не слишком-то отличались от сегодняшних жителей Европы. Единственное только - дети на родителей действительно не жаловались, к внутреннему облегчению всех ненавистников ювенальной юстиции. Но лишь потому, что принятое в 1649 году Соборное Уложение предписывало бить таких жалобщиков кнутом. А до этого, очевидно, пытались, иначе и соответствующей статьи не было бы. Здесь могут спросить: "Хорошо, но ведь теперь в России отношение к стукачам и стукачеству известно какое, откуда же оно взялось?" А черт его знает, неохота даже копаться в этом вопросе. Но что защитники скреп, увы, не всегда хорошо знают родную историю, - это точно. Или пусть они, по крайней мере, указывают конкретный исторический период, на который ориентируются и который хотят видеть примером для подражания.