«— Знаешь, хоть я и питаю неприязнь к галилеянинам... — вдруг изменившись в лице, продолжил он, — но не менее омерзительны мне пороки и самих римлян... Пороки Калигулы и Нерона, всё это кровавое месиво, бесконечные пьяные оргии с извращениями, происходящими в амфитеатрах Рима! Поверь, я способен оценить аскетизм философа или поэта... Помнится, Вакхилид говорил: «как искусный художник придаёт красоту лицу, так и целомудрие придаёт очарование жизни, связанной с высокими целями». Но остались ли ещё среди нас мужи, обладающие подлинной добродетелью? Остались ли такие девы, что в чистоте своей не уступают нимфам или этим птицам, кормящимся с твоих рук?! — Мой Август, а если я отвечу, что да? — заявил Марцеллин. — И кто же? — Моя племянница Ливия. — Она из патрициев? — О, мой Август, она патрицианка в высшей степени, хоть и греческого происхождения, впрочем, как и я. — А где же она, обманщик? И почему я до сих пор её не видел? Тем временем немой Евгемер неторопливо внёс на золотом блюде кисти тёмного сочного винограда. — Моему императору было, мягко говоря, не до этого... — взяв одну виноградину, проговорил писатель. — Он был занят новыми реформами! А потом она живёт в Антиохии, откуда родом и я сам. В последний раз мы с ней виделись два года назад, когда я приезжал поддержать свою старшую сестру Деметрию. Её муж погиб на войне в Персии. Тогда Ливия, надо сказать, была довольно юной, а сейчас ей четырнадцать или около того... А совсем недавно до меня дошли слухи, что родственник погибшего супруга моей сестры намерен просватать её за какого-то богача. Ох, не знаю, к чему это приведёт! Она же такая праведная! — Да, знавал я некогда одну праведницу... — тихо, с горечью произнёс император, устремив померкший взгляд вдаль. — Правда, она тоже была из галилеян! — Ты говоришь об августейшей императрице Елене? Юлиан не ответил. Он просто отвернулся и застыл, упёршись о желтоватую рифлёную колонну. — Супруга моего императора была образцом женской добродетели... и она его любила... — продолжил писатель, сочувственно глядя ему в спину, в то время как до одури шумные птицы по-прежнему клевали зерно с его тёплых ладоней».

«...между тем в ней чудилось нечто неуловимое, сочетание женственности и невинности, совершенства и какой-то незавершённости. То, что ускользает от глаз ненастоящих людей и от чуждого ей мира, в котором эти люди существуют».

Неподалёку от шумного, серого муравейника одиноко жил светлячок или, как он привык себя называть, «незаметный фонарик». И в самом деле, он был невидимкой, которая всё же имела дерзость существовать и томиться странными мыслями. Он поселился под кроной старого дуба, у крыши дома, где жил человек такой же одинокий, как и сам светлячок. А его маленькое жилище походило на панцирь тёмной черепахи, но причудливо переливалось, как северное сияние, на фоне чёрного покрывала неба. У фонарика порой возникало желание быть кем-то увиденным, но после он ловил себя на мысли, что это всё равно, что ходить в маске шута на потеху публике. Тем более, что жители серого муравейника жили, как им казалось, полной дневной жизнью, в которой нет даже и намёка на ночь. «Да и как вообще можно заметить такой ничтожно маленький огонёк, как я?!» — иной раз думал он, тоскливо всматриваясь в окно серой жизни. Потому изумрудному светлячку и приходилось мириться с ролью лишнего, с ролью незаметного прохожего. Он был так одинок, ему не с кем было поделиться самыми сокровенными мыслями и переживаниями, но в конце концов, и с этим пришлось примириться... Да и потом, вряд ли его кто-нибудь смог бы понять. Однако одно незамысловатое занятие всё же скрашивало его скучную жизнь: светлячок любил наблюдать за грациозным полётом бабочки. Для большинства это казалось сущей бессмыслицей, а он мог находиться у окна часами и заворожённо любоваться Её витражными узорчатыми крылышками. «Они такие изящные, и такие хрупкие...», — думал он всякий раз, пока муравьи-работяги куда-то спешили, а легкомысленные мухи, как обычно, попадали в сеть злодея-паука. Но однажды что-то изменилось. Лампада дня не спешила зажигаться. Обыватели проснулись. В окнах — темно. Ничего не видно. В муравейнике начался переполох! И тут у фонарика появилась призрачная надежда исполнить свою мечту. Только одно не давало покоя мечтателю: он так и не попытался заговорить с недосягаемой прекрасной бабочкой. «А вдруг Её больше нет, и Она увяла, подобно сорванному цветку, поблекшему от чьих-то невежественных рук?!», — безнадёжно заключил он. — «Ведь всем известно, что бабочка не живёт дольше трёх дней». Вопрос завис где-то над карнизом, скрывшись в золотисто-бархатных лоскутьях. Вскоре светлячок с трудом взлетел на крышу, где висела та самая лампада и в каком-то непонятном порыве снял стеклянный колпак, забрался под него, а потом заново закрыл. Стекло отражало и усиливало его свет – так он смог заменить собой день. Понемногу фонарик начал угасать, пока вовсе не утратил волю к жизни. А вскоре наступил Долгожданный День. Все возрадовались! А на дне лампады лежало бездыханное тело светлячка, которому уже не суждено было проснуться.