Шел славный 903 лунный год, запомнившийся большей части Равии как год отличного виноградного урожая, что не могло не сказаться на изготовлении уже не столь отличного, но все же довольно крепкого алкоголя, который впоследствии можно будет встретить практически в любом питейном заведении еще не менее двух десятков лет спустя.

Молодому, но крайне амбициозному Нилу, пребывающему по долгу службы на юге у дальних границ федерации, этот год запомнился по совсем другим причинам. Тропический ад в который он угодил сильно выделялся на фоне всего что юному де Голлю доводилось видеть в своей жизни. Даже изнурительный учебный лагерь, что неспешно, с особым садистским удовольствием пережевывал новоприбывших курсантов, не шел ни в какое сравнение с местами его нынешнего пребывания.

Говорят: «Тяжело в учении — легко в бою», — к сожалению, к третьему месяцу пребывания в Као эта избитая истина казалась юноше насмешкой. Самопровозглашенная республика встретила уставшего от непомерно длительной дороги Нила невыносимой духотой и фантастически высокой влажностью. Солнце практически никогда не проглядывало из-за облаков, но его непрямые лучи все равно умудрялись доводить солдат до бессильного бешенства. На улице все время парило, каждый сантиметр кожи покрывался чередой мелких капелек пота и испарины. В помещениях же не имело смысла прятаться, поскольку там попросту не было чем дышать.

Высокая влажность не лучшим образом сказывалась на хранении припасов. Постоянно что-то портилось и начинало преступно гадко вонять, привлекая мошкару. Вышестоящее начальство не придумало ничего лучше, чем сжигать все накапливающиеся отходы на регулярной основе, благодаря чему каждое утро вблизи казарм стоял трудновыносимый смрад горящего мусора. Периодически запах становился настолько отвратным, что сослуживцы полушутя выдвигали свои версии о сжигаемых на кострах трупах. Самое страшное, никто не знал куда девались трупы на самом деле.

Наибольшим откровением для Нила стало обилие мертвых тел что проходило через лагерь: пять-шесть мертвецов в неделю считалось здесь нормой. Как он сразу заприметил, не смотря на всю свою отвратность, юг был тихим местом, здесь не устраивали крупномасштабные баталии, не проводили осады. Как правило все заканчивалось бесшумной резней. И трупы продолжали поступать: большие, маленькие, вонючие, и еще более вонючие. Иногда было сложно сказать от кого воняло больше, от немытых потных дневальных, или от уже разлагающихся тел.

Лишь спустя месяц с момента своего прибытия де Голль более-менее прояснил для себя что их отряд вообще тут делает. Начальство всегда было скупо на комментарии, и все чего от них можно было дождаться так это донельзя формальные приказания, поступающие ежедневно по телеграфу. Короткие сообщения обычно информировали о необходимости передислокации, потребности в очередном складе, отстойнике или еще чего в этом духе. Вполне возможно, что к приказам таки шли какие-никакие пояснения, но, видимо, их прапорщик не считал нужным делится такими мелочами со своими подчиненными.

От более опытных сослуживцев Нил смог разузнать чего ради тут все это устроили. Группа местных экстремистов (крайне недружелюбных по отношению к нынешней власти) провозгласила часть территорий федерации независимой республикой, требуя суверенитета и соответствующего уважения, во всяком случае такова была официальная повестка. О реальных причинах экспансии тропического пекла оставалось только догадываться. Что неудивительно, руководство Равии щедро обеспечило Као всем требуемым уважением, пять батальонов чистейшего уважения, если быть точным.

Сложно было сказать против кого именно они все воевали, и воевали ли вообще, — пребывание в Као больше походило на выживание и борьбу за целостность своего тела. Те курсанты которым посчастливилось провести здесь около полугода объяснили Нилу как можно легко вычислить матерого солдата, прозябающего здесь уже давно: легче всего это было сделать по наличию обильно разросшегося плотоядного грибка на стопах, помимо этого, неплохим показателем также служила постоянная апатия, — пробывшие здесь слишком долго солдаты более не отмахивались от насекомых, не протирали ежесекундно лоб от пота, даже не закрывали нос от тошнотворного запаха по утрам. А запах, между тем, становился все более невыносимым. В целом, не возненавидеть новообразованную республику новоприбывшим было просто невозможно.

Прибыв в Као в составе санитарного корпуса, Нил был приставлен помощником к врачу части, прочно обосновавшемуся в пределах лагеря. Де Голль всем сердцем был благодарен что ему не приходилось осуществлять вылазок во враждебные тропики, но в то же время проклинал судьбу за необходимость целыми днями заниматься болячками солдат.

Врач, будучи непосредственным начальником Нила, практически всегда отсутствовал, и парню приходилось неумело врачевать недуги нескончаемого потока бойцов своими силами, не отрывая глаз от многочисленных медицинских трактатов (благо они хотя бы были). Сыпи, подкожные паразиты, аллергические раздражения, незаживающие ранения — таково было поле боя разрывающегося на части Нила.

Малоопытность новоиспеченного санитара едва ли кого волновала. Пускай коллеги де Голля и помогали ему по мере возможности, у них определенно не было времени на полноценное обучение парня. Скудных медицинских знаний что юноша получил в учебном лагере только и хватало что на оказание первой медицинской помощи да ассистирования более опытным врачевателям.

Конечно больным не очень нравилось, когда их лечащий врач в наглую вычитывал о особенностях их хвори перед самым их носом, но что примечательно, особого выбора у них все равно не было.

Постоянные стрессовые условия постепенно превращались в рутину, а медицинские знания Нила довольно быстро множились, сопровождаемые немалой толикой бесценного личного опыта. К концу третьего месяца своего пребывания в южной республике де Голль научился мастерски вскрывать гнойники и вполне себе сносно сшивать ранения. Одного только взгляда на кожное новообразование ему хватало для постановки диагноза и последующего назначения соответствующего лечения, хоть беря во внимание скудность медицинских запасов их части, долго выбирать из возможного ассортимента лекарств не приходилось.

В свободные от изнурительной работы часы, Нил теперь мог позволить себе беспечно прогуливаться по лагерю, мечтая о будущем обучении в медицинской академии, что он сможет себе позволить по окончанию службы. Двухлетнего жалования как раз должно было на это хватить. Да, однажды он сможет наконец покинуть эту дыру, выучится на настоящего доктора и жить припеваючи где-нибудь в центре большого провинциального города федерации. Из объятий столь сладких мечтаний его неустанно вырывала отвратительная вонь сжигаемого мусора, что теперь появлялась и ближе к вечеру. Шутки про сожженных мертвецов более не казались ему смешными.

Стоило сказать пару слов и о их лагере: грубый, наспех стянутый двухметровый частокол полукругом опоясывал древнее строение прилегающие к высоченному горному склону. В центре лагеря располагался не то храм, не то фортификация — громадное угловатое нечто, состоящее из крупных каменных кирпичей, по всей видимости тут же и добытых. Из лагеря вела всего одна дорога свободная от раскидистых крон терминалий и бамбуковых зарослей.

Начальство целыми днями не выбиралось из приятной прохлады каменного храма, в то время как обычным воякам приходилось скрываться от плотоядной мошкары по душным тканевым палаткам, расставленным ровными рядами в некотором отдалении от частокола.

Все спасались от жары как могли, все, за исключением небольшой группы солдат, обливающихся потом у входа в лагерь. Это был отряд быстрого реагирования, в любую секунду готовый к бою, хотя по их полуобморочному виду так и не скажешь. Туда попадали провинившиеся перед офицерским составом бедняги, вынужденные не менее восьми часов стоять в полном кожаном обмундировании, молясь про себя о тепловом ударе что освободил бы их от мук. Не менее десяти килограммов дубленой кожи, полуторакилограммовые стальные мечи и весящие не многим меньше ножны, на пару с тяжелой опоясывающей сумкой — вот их Сизифов камень. Помимо группы проштрафившихся бедолаг у самых ворот стояли полусонные часовые, неуклюже опирающиеся на свои копья. Именно они раздвигают створки, когда в лагерь приезжает очередной конвой.

Недавно прибывший в Као человек может удивится: если столичное солнце столь далеко отсюда, еще и прикрыто облачным покровом, какого же черта тут всегда так жарко? Всему виной была незаурядная геотермальная активность, буйствовавшая у ничего не подозревающих солдат под ногами, в подземной глуби. Треклятый жар, вместе с паром и пылью поднимался с поверхностей скал и земляных разломов, разогревая тропический воздух. В отличии от не жаростойких людей, растения и насекомые чувствовали себя здесь вполне-таки вольготно. Людской ад был самым настоящим раем для разнообразных кровососов. Да что там, некоторые солдаты, утратив веру в мази и природные средства, от отчаяния обмазывались обыкновеннейшей грязью, спасаясь от прожорливых полчищ.

Во всем этом мраке армейской обыденности таки был один лучик света — пища. Стоило признать, кормили действительно недурно. Поставки продуктов осуществлялись на регулярной основе, и что самое удивительное, вместо настоящей легенды солдатского рациона, в ипостаси квашенной капусты с жесткой вяленной рыбой, раз за разом приходили действительно качественные консервы, разбавленные свежими овощами, фруктами и выпечкой из ближайшей деревни. Сослуживцы Нила не переставали вглядываться в маркировки жестяных изделий, но вопреки их опасениям со сроком годности все было в порядке. Небывалая щедрость федерации удивляла даже больше исчезающих куда-то трупов. Конечно, в расклеенных по большинству поселков Равии патриотических листовках упоминалось качественное трехразовое питание, но даже самый законченный оптимист не решался воспринимать их всерьез.

Большая часть консервов представляла из себя крупные, литровые жестяные оболочки, скрывающие в своем нутре что-нибудь из грибного меню. Для большинства солдат, в кругу их семей грибы и так были привычной пищей, так что никто особо не жаловался. Грех было возмущаться такому славному разнообразию: грибные зразы с золотистой корочкой, поджаренные с лучком шампиньоны, грибные запеканки со сливочной подливой, маринованные сыроежки с томатами, но вот вершиной этого гастрономического чуда оставался неповторимый жульен из лесных грибов. Никогда в жизни де Голль не поверил бы что консервы могут быть такими вкусными. Каждый прием пищи становился маленьким праздником, сопровождаемым почти что детской нетерпеливостью — что за вкуснятина будет на этот раз? Что до остальных продуктов, по крайней мере повар хотя бы старался сделать свою стряпню съедобной. Увы, на фоне содержимого чудесных жестяных вместилищ грибного счастья все его потуги оставались практически незамеченными.

Помнится, в те далекие времена Нил даже еще слегка уважал свое начальство, что обеспечивало столь отдаленный боевой пункт дорогостоящим съестным. Жаль только, что на остальные припасы это не распространялось: телеги рассыпались от старости и перегруза, униформа редко кому подходила по размеру, а треклятых ламп вечно не хватало. Электричество было особенно болезненной темой. Пускай лагерь и был оснащен собственным генератором на основе целой кучи скрепленных вокруг печки термопар, его производительность оставляла желать лучшего. Мощности прибора едва хватало чтобы запитать покои офицерского состава. Обычным смертным о гулких вентиляторах несущих благоговейную прохладу и мечтать не приходилось, не говоря уже о ультрафиолетовых манках для насекомых, заботливо расположенных в спальне штабс-капитана. О таком чуде инженерии здесь никто даже и не слышал, увидев подобное, вероятно, ефрейторы бы приняли прибор за странную непрактичную лампу, да и выкинули бы от греха подальше.

Новости доходили до служивых с изрядным опозданием, если конечно речь идет о настоящих новостях, а не федеративной пропаганде, вливаемой в уши личному составу каждое утро при построении. Солдаты жадно вчитывались в обрывки газет, в которые заворачивали доставляемые продукты. Впрочем, нередко оказывалось что использующиеся вместо упаковки бумажные издания к моменту прибытия в часть теряли свою актуальность.

Самое забавное, что существовала вполне себе недвусмысленная директива, запрещавшая поставлять военнослужащим любой новостной материал не прошедший соответствующую цензуру. На деле же, никому не было дела до того что солдаты читают в свое свободное время. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не саботировало.

К концу шестого месяца своего пребывания в Као, Нил перестал считать следы от комариных укусов на своих руках и лице, равно как и перестал мазать кожу какими-либо средствами — все равно ничего не помогало.

Армейская жизнь, казавшаяся раньше худшим из возможных кошмаров, превратилась в серую репетативную обыденность. За все это время ему так и не довелось побывать в реальных боевых действиях, так как медики в их части были на вес золота. Умелых рук, способных аккуратно стянуть края раны и быстро снять воспаление, — вечно не хватало. Да что там, за целых полгода он лишь дважды покидал лагерь, чтобы по необходимости оказать помощь тяжелобольным в близлежащей деревне — Тархат. Это был тот самый поселок, с которого они каждую неделю получали свежие продукты в виде фруктов и выпечки. Милое место, в сравнении с остальными достопримечательностями республики конечно. Не смотря на свою отдаленность и труднодоступность, деревня, представляющая из себя чуть больше сотни бамбуковых домиков на жердинах, была электрифицирована, через нее даже проложили линию телеграфа, разумеется сугубо по военным нуждам.

Побывав в Тархате редкий путник не умилился бы красоте местных дам. Низкорослые прелестницы со смугловатой кожей и длинными, заплетенными в косы черными волосами сновали тут и там, хлопоча по хозяйству. Лишь изредка эти трудолюбивые создания останавливались на мгновенье, чтобы одернуть традиционную короткую зелено-желтую юбку, под которую все норовили заглянуть проходящие мимо солдаты. Неудивительно что мечтой каждого новоприбывшего было проскользнуть в деревню на денек другой. Но лютый прапорщик был непреклонен, с особым садистским удовольствием карая тех, кто осмелился покинуть лагерь без разрешения. С каждым привозом новоиспеченных солдат, страдающая от жары неподалеку от ворот группа провинившихся военнослужащих пополнялась новыми членами.

Помыслы Нила были где-то там, в деревне со столь пришедшимися ему по душе девицами, когда он впервые встретил источник своих будущих проблем. Уставший парень лениво выслушивал жалобы очередного пациента, осматривая наросты на коже, пока не поймал себя на мысли что еще не встречал подобных симптомов. Он еще раз внимательно осмотрел розоватые припухлости на которых росло что-то вроде колоний вируса папилломы.

Со слов больного, все это началось после очередной разведывательной вылазки, наросты нестерпимо чесались и множились с пугающей скоростью. Днем ранее их количество не превышало пяти, сегодня же не менее сотни мелких папиллом торчало из воспаленной кожи. Помимо этого, пациент жаловался на странную слабость и обильное потоотделение. Симптомы не были похожи ни на что из ранее описанного в медицинских трактатах. Озадаченный де Голль успокоил солдата, заверив что ничего страшного это заболевание из себя не представляет, после чего посоветовал мазать наросты концентрированным спиртом и пить разбавленный хинин несколько раз в день. Не смотря на внешнее спокойствие Нил был взволнован столь стремительно прогрессирующей заразой, после приема он несколько раз помыл с мылом руки и лицо, чтобы обезопасить себя от возможного заражения. Не забыл он и взять немного образцов с нароста с целью позже показать их доктору.

С того самого приема прочти все мысли парня были о странном заболевании. Его смутное беспокойство начало активно перерастать в серьезную озабоченность, когда через день к нему пришел еще один человек с такими симптомами. К этому моменту Нил уже был серьезно встревожен долгим отсутствием доктора. Разумеется, его руководитель пропадал и ранее, но как же это было не своевременно в этот раз! Тем временем по лагерю поползли мрачные слухи.

На той же неделе в санитарный корпус заглянул престарелый обезображенный многочисленными войнами лейтенант, он выдал указания касательно нового заболевания: при первых же характерных признаках этой болезни санитары должны отправить больного ко входу в каменный храм, сопроводив личным делом и выпиской, свидетельствующей о подтверждении диагноза. Также лейтенант приказал по возможности минимизировать контакт с зараженными и использовать как можно больше средств личной защиты. С того самого дня все медицинские работники были обязаны приходить на личный медосмотр к главному врачу части, каждые двое суток.

Ввиду отсутствия других комментариев, как и каких бы то ни было пояснений, в кругу санитаров началась если не паника, то запущенная паранойя. Закутавшись в медицинские одежды и обмотав нижнюю часть лица пропитанным травяной настойкой лоскутом ткани, они теперь предпочитали избегать тактильного контакта с пациентами, во всяком случае, когда это было возможно. Подобное поведение не осталось незамеченным, солдаты без конца спрашивали о причине таких мер предосторожности, но медики лишь нервно ссылались на новые директивы от начальства, — никто не хотел распространять панику, равно как никто не хотел отчитываться о своих неаккуратных заявлениях перед лейтенантом.

Количество заболевших таинственной хворью множилось катастрофически быстро, и возможно именно поэтому спустя десяток дней с момента первого выявления болезни в лагерь прибыла команда врачевателей из столицы. Эти ребята не на шутку перепугали солдат: их белоснежные длинные одеяния с черными полосами на рукавах и манжетах, вкупе с видоизмененными респираторами, закрывающими почти все лицо, придавали прибывшим поистине устрашающий вид. Специалисты вели себя очень скрытно, они группами прочесывали лагерь, изредка осматривая личный состав. Отказываясь отвечать на любые вопросы, белые фигуры мрачно переговаривались о чем-то, иногда указывая на каменный храм. С момента их прибытия охрана лагеря удвоилась, патрули ходили теперь не только у частокола, но и вблизи храма у входа в который теперь на постоянной основе стояло не меньше шести человек.

Обязательные медицинские осмотры, начавшиеся с санитаров, теперь стали обыденной частью жизни всего личного состава лагеря. Перемены затронули даже расписание вылазок. Теперь группы покидали лагерь не чаще двух раз в неделю. Но все же самым страшным аспектом этой новой обыденности стала пропажа людей, — ни один отправившийся к храму зараженный так и не вернулся.

Начальство утверждало, что все больные находятся под строгим карантином и должны быть отделены от основной массы сослуживцев ради общего же блага. Вот только отвратительный запах сжигаемых органических отходов с тех пор стал доносится из-за частокола еще чаще. Солдаты уже попросту боялись озвучивать свои мысли на этот счет.

Какое-то время спустя Нилу посчастливилось наткнутся на человека что таки смог приподнять завесу над этой тайной. К концу своей рабочей смены, уставший и замученный духотой де Голль осматривал неглубокое ножевое ранение заглянувшего к нему сержанта, прибывшего прямиком из разведывательной группы. Угрюмый мужчина с растрепанной шевелюрой пустым взглядом буравил ткань палатки. Свет исходящий из керосиновой лампы, недурно освещавшей запекшееся ранение, формировал на лице сержанта длинные глубокие тени, подчеркивая его и без того резкие черты.

Закончив зашивать края раны и смыв водою засохшую кровь, Нил устало протер лоб, убирая скопившиеся там капельки пота.

— Скорей бы уже это все закончилось. Не терпится снять с себя чертов балахон и забыть все это как страшный сон, — пробормотал юный санитар ополаскивая рабочие инструменты.

— Можешь на это не рассчитывать. Зараженных будет только больше, — гулким басом огласил сержант, растирая затекшие от пребывания в неподвижной позе конечности.

— С чего бы?

— Это очевидно. Весь лагерь уже заражен. Это лишь вопрос времени, когда проявятся симптомы. Все мы закончим в тех ямах для сожжения тел.

Нил похолодел. Не смотря на то, что сержант не предоставил никаких доказательств, и вероятно просто озвучил свои мысли, заявление прозвучало очень даже жутко. Подпитываемый неуемной фантазией и последними нерадостными событиями страх подобного исхода изо дня в день креп в юноше. Сглотнув, санитар решил навязать разговор, интереса ради:

— Откуда же такая уверенность?

Привставший с кушетки сержант отхлебнул из припрятанной фляги, после чего полил зашитое ранение небольшим количеством спиртного, изрядно поморщившись, но не проронив при этом ни звука. Стойкий вояка слегка наклонил голову в сторону Нила, оценивающе окинув санитара взглядом.

— Думаешь там наверху ничего не знают? — Вместе с запахом перегара и удушающим смрадом недельного пота до де Голля долетел снисходительный смешок сержанта. — Ты, чертила, работаешь с этим каждый день и должен понимать, что никакой это не вирус.

— Грибок. — Нил демонстративно держался отстраненно, стараясь не выдавать своей заинтересованности. — Что-то вроде плесени. Разумеется, я изучал образцы в лаборатории.

— Даже местные никогда не видели ничего подобного. Это дерьмо не из этих мест.

— Из этих или нет, не думаю, что штабс-капитан сгноит весь лагерь. Сюда ведь даже прислали команду врачей из столицы. — Де Голль нащупал в карманах санитарной формы блок дешевых сигарет. В те далекие времена он еще курил, нередко и в присутствии пациентов. Последние зачастую были довольно безразличны к этому факту, — не курить в армии сродни героическому подвигу. Большинство и вовсе было не прочь задымить на пару с санитаром, хоть уставом и строго-настрого запрещалось курение в помещениях и наметах. Затянув густой горький дым из папиросы без фильтра, Нил не сводил глаз со своего гостя, облокотившись о стоящий рядом грубо сбитый деревянный стул.

— Это не врачи, — еще раз противно хихикнул сержант. — И они приехали сюда вовсе не спасать наши шкуры. Сынок, хочешь знать истинную причину по которой мы здесь подохнем?

— Допустим.

— Грибок притащили сюда жуки, чтобы защитить от нас свои земли. Видимо приняли весь этот военный фарс за наступление на, мать их, свои жучьи права, — проговорил вояка с придыханием. Искажавшие лицо сержанта тени податливо отступили с его переносицы, когда он внезапно сделал шаг в сторону де Голля.

— Великий Рой? — Вопреки тому, что юноша был одновременно напуган и заинтригован, санитар старательно сохранял свой невозмутимый образ, не поведя и бровью при приближении собеседника.

— Нет. Местные, южные ренегаты. Эта часть ползучих гадов давно откололась от Роя. Они жестче, хитрее, безжалостней. Эти сволочи где-то раздобыли грибок и теперь растаскивают его по лесам. Они помечают закопанные грибницы феромонами, чтобы обезопасить своих. Даже псы не всегда могут учуять эту гадость. Мы и подавно. Достаточно просто наступить ногой на странный мягкий холмик, и все эти споры… — Сержант плавно закатал штанину, открывая взору Нила нелицеприятную картину. Сигарета беспомощно выпала изо рта санитара, но тот даже не обратил на это внимания. Его глаза были прикованы к ноге посетителя. Каждый открывшийся ему сантиметр кожи, что только был виден в свете керосиновой лампы, покрывала тонкая белая пленка, скрывающая под собой неестественно розовую плоть. Подобно грибам, подымающимся из-под опавшей листвы после дождя, из множества лопнувших участков белой пленки торчали крошечные гроздья наростов. Создавалось впечатление что нога была садом для этой чужеродной человеку формы жизни.

Де Голль так и застыл с открытым ртом. Он хорошо знал, что должен был делать в такой ситуации согласно правилам, но все еще раздумывал о возможных последствиях для своего здоровья. Если он попробует позвать на помощь или даже задержать сержанта самостоятельно, то велик шанс что чудной вояка может выкинуть что-то, например, бросившись со своей насквозь проеденной грибком конечностью на санитара. Нил стиснул кулаки, но так ничего и не предпринял. Напрягшись всем телом он был готов в любой момент рвануть прочь из палатки. Но что-то удерживало его, уж точно не вера в человечность собеседника, что-то более похожее на неутолимый интерес.

Сержант подошел еще на шаг ближе. Наконец свет лампы осветил его глаза: нечто темное и ужасное, это были пустые глаза человека не просто смирившегося, но уже принявшего свою смерть. Два темно-карих колодца, что проглядывали из-под густых черных бровей, утягивали в себя все внимание Нила. У живых людей, по крайней мере тех, что еще считают себя живыми, такого взгляда быть не может.

Вопреки всем опасениям санитара сержант отступил, опустив свою штанину. Вояка явно был доволен тем как сильно смог напугать Нила, о чем свидетельствовала расползшаяся по его лицу глупая ухмылка. Еще раз отхлебнув из фляги, тот вразвалку отправился к выходу из палатки.

— Все мы там будем, — уходя заявил сержант. — От этой хвори, или же от их опытов, это уже не важно…

Дивный гость покинул юного санитара, оставляя парня в смешанных чувствах. Нил хотел бы расспросить безумного солдата о упомянутых опытах и том, откуда он все это знает, но все же решил сдержать свои позывы, ради собственного же блага. Тщательно помыв лицо и руки с мылом, парень отправился докладывать о необычном происшествии. Войны, даже такие вялотекущие, ломают людей. Нил не был уверен стоит ли верить словам человека, едва дружащего с собственным рассудком, но беда то была в том, что верить сказкам начальства хотелось еще меньше.

Направляясь к офицерскому шатру, морально подготовившись к написанию пояснительного рапорта, де Голль застыл на мгновенье, заприметив необычное оживление у входа в каменный храм. Последнее время привратники храма выходили из своего оцепенения только когда к ним приходил сдаваться новый зараженный. С самого начала эпидемии, когда люди начали пропадать в недрах древнего строения, солдаты стали всячески избегать его входа, подсознательно страшась неизвестной участи. И вот, кто-то потревожил охрану, выводя их из сонного состояния.

На роль их сегодняшнего гостя Нил мог ожидать кого угодно, только не своего нового знакомого. Приоткрыв рот и вопросительно изогнув брови он наблюдал как охрана записывает в реестры и забирает личные вещи у того самого сержанта. Этот безумец добровольно пришел к ним сдаваться с поличным! Юный санитар с трудом верил своим глазам — что творилось у этого вояки в голове?

Тем же днем пошел сильный дождь, это был один из тех типов тропических дождей, что не приносит облегчения от царящей духоты, но еще больше повышает влажность воздуха, вызывая столь ненавистный служивыми парящий зной. Поднимающаяся от земли испаряющаяся влага загнала всех, кто был не занят делом в свои палатки. Тропинки в лагере настолько размыло, что группе инженеров, не вовремя попавшейся на глаза вечно злому лейтенанту, пришлось наспех укладывать проходы между рядами наметов длинными обтесанными досками, позволяя жильцам лагеря хоть как-то передвигаться, не боясь увязнуть в грязи.

Время шло ко всеми ожидаемой команде «отбой». Всеми, за исключением одного бледного санитара, что сидя подле своего рабочего места после долгого и плодотворного рабочего дня выкуривал одну сигарету за другой, стараясь унять дрожь пальцев. От клубов едкого табачного дыма витавших в палатке, у Нила слезились глаза, но он все никак не мог найти в себе силы и желание чтобы встать и содрать пропитанную льняную ткань что плотно загораживала выход, не пропуская сквозь себя ни теплый влажный воздух Као, ни плотный горький дым. Парень раз за разом оглядывал свои руки, задирал полы халата чтобы осмотреть лодыжки, силился заглянуть себе за пазуху. Не могло пройти и пяти минут, чтобы ему не почудилось что какая-то часть тела неестественно чешется, но оголяя ее, он с облегчением убеждался в отсутствии видимых симптомов хвори.

«Тебе просто кажется. Ты совершенно здоров. Кожа чешется, но в этой дьявольской тропической дыре она всегда чешется. Грибка на ней нет», — проносилось у него в голове пока юноша скрупулезно осматривал свои запястья и бедра. Он уже сбился со счету того, сколько раз за день вымыл руки с мылом. Кожа на них определенно не скажет ему за это спасибо, но сухость и шероховатость кожных покровов — это последние невзгоды что волновали Нила в этот миг. Больше всего на свете он боялся обнаружить на себе до боли знакомые наросты.

Говорят, что страх и нервы ослабляют иммунную систему, быть может это и послужило причиной того, что спустя двое суток обомлевший де Голль обнаружил порозовевшую кожицу на собственном локте. Из-под нее маленькими наростами пробивались крошечные грибы.

Может нервы тут и не при чем, и заражены в лагере если не все, то по крайней мере большинство. Это Нила уже не интересовало, в его голове за считанные секунды формировались и обращались в прах планы, рассыпались надежды и мечты, оставляя за собой горькое послевкусие, такое же горькое как сигаретный дым, которым уже успела пропахнуть вся одежда юноши.

Идеи о дезертирстве отпали сразу. Он отлично помнил длинный деревянный постамент возведенный на подходах к Тархату. На нем возвышались сбитые из бамбуковых жердей трёхметровые виселицы. Не меньше десятка тел раскачивалось там в такт порывам ветра, когда он еще только прибыл в республику. На груди каждого повешенного болталась табличка. Надписи на таких таблицах варьировались от банального «грязный дезертир» или «трус» на равийском, до и вовсе, неразборчивой вязи местных диалектов. Но посыл всегда оставался предельно ясен, вне зависимости от надписи. Даже если Нилу и удастся проскользнуть через охрану и каким-то чудом выжить в столь враждебных для человека тропических лесах, болезнь ведь все равно не позволит ему уйти сильно далеко.

Взвесив свои шансы и оценив навыки выживания, де Голль неутешительно вздохнул. Он покинул свое рабочее место и принялся не спеша собирать личные вещи. Парню хотелось, чтобы это процесс занял его хотя бы на пол часа, но увы, вещей у него было не так уж много: несколько комплектов одежды, потертый бурдюк, заштопанная конопляная сумка, жестяная тарелка с чашкой и ложкой, кошель. Покончив с этим нехитрым делом парень уселся писать письмо, используя свое колено как опору для сложенных в стопку пожелтевших листов бумаги.

Слегка кривоватым подчерком длинные строки быстро и уверенно ложились на прямоугольную бумагу. Банальные донельзя слова, безвкусные формулировки, кучка нелепейших синтаксических ошибок — с каждой секундой письмо становилось все хуже. Написав примерно половину от запланированного, Нил остановился, рука с перьевой ручкой плавно отдалилась от листа, оставляя на нем несколько крупных чернильных пятен, что мгновенно пропитывали и те листы что были за первым.

С отвращением оглядев написанное, юноша скомкал горе-письмо, отправляя его прямиком в пламя керосиновой лампы. Какое-то время он просто сидел перед пустой, слегка измаранной чернилами бумагой, собираясь с мыслями.

«Слова скорби? Нелепый стих? Пафосное прощание с жизнью? — самокритично рассуждал угрюмый де Голль. — А может сразу попросить мамашу приехать и забрать меня от сюда? Какой же позор…»

Нервно хихикнув он отложил стопку бумаг, пряча перьевую ручку в надлежащий футляр. В случае его гибели годовалый оклад вместе с теми деньгами что он уже заработал и так будут отправлены его родне. Парень пришел к выводу что это и послужит наилучшей эпитафией, тем самым единственно верным прощанием — иногда недосказанность красноречивей всякой лирики. Отбрасывая сентиментальную бессмыслицу, он не знал, о чем еще можно было бы написать своим родителям. Его уезд в армию и так был принят в штыки всем семейством.

«Негоже поколению земледельцев отходить от своих традиций и пытаться прыгнуть выше головы», — такие слова доносились ему в спину. Не получив ни одного письма от родных за целое полугодие пребывания в этом аду, юноша горделиво сдерживал все порывы написать им что-либо, не желая уступать своим принципам даже сейчас. Зайдя так далеко с высоко поднятой головой он не мог себе позволить столь дешево давить на жалось близким. Пускай же его уход будет безмолвным.

Раздав свой запас сигарет и алкоголя недоумевающим сослуживцам, среди которых за полгода он так и не смог назвать другом ни одного человека, Нил ухватив свои скромные пожитки и направился прямиком ко входу в каменный храм. По мере приближения к массивному сооружению его бодрый темп ходьбы довольно быстро замедлился, и вскоре его едва можно было назвать движением. На ватных ногах санитар неуверенно подобрался к скучающим привратникам.

Заприметив парня один из них неспешно подобрался к Нилу, придерживая одной рукой самодельную папиросу, второй зачем-то поглаживая крепящиеся на бедре ножны небольшого ножа.

Ничего не сказав, де Голль закатал рукав, обнажая зараженный участок кожи. Стражник кивнул отходя в сторону, его коллега забрал у юноши пожитки и личные документы, что-то отмечая у себя в бумагах. Стоя все это время в непосредственной близости от привратников, Нил с легким удивлением разглядывал их уставшие, покрасневшие от дыма и труднопереносимой жары глаза — он рассчитывал увидеть в них хоть какие-то эмоции, быть может раздражение, сочувствие, или даже насмешку. Но глаза служивых были на удивление пусты, в них не отражалось абсолютно ничего, кроме скуки. Их лица также не выражали никаких чувств, словно перед санитаром были не живые люди, а кем-то управляемые куклы, что выполняли поставленные им задачи без какой-либо вовлеченности.

Наконец закончив с бумагами, солдат указал рукой на крупного увальня по правую руку от себя, и тот с глубоки вздохом повел Нила вглубь здания. Санитара немного удивляло что никто из охранников не имел особых средств защиты от хвори, лишь длинные штанины и рукава, да плотные рабочие перчатки из кожи. При этом привратники вели себя рядом с зараженным совершенно спокойно. Неужели они совсем не опасаются этого грибка?

Проведя Нила по плохо освещенному коридору, уставленному деревянными ящиками и уложенному холщевыми мешками вдоль стен, увалень оставил юношу у входа в один из многочисленных узких лазов, по всей видимости выполняющих здесь роль дверных проемов. Бледно-голубой тусклый свет доносился из небольшой газоразрядной лампы, висевшей аккурат над расщелиной в стене, отбрасывая длинные тени на шероховатости и неровности каменной кладки храма и немного освещая нутро лаза, по потолку которого тянулась вереница переплетенных между собой одноцветных проводов. В нос парню ударил запах характерный для влажных заплесневелых помещений (такой можно встретить в старых винных погребах с покрывающими пол грунтовыми водами и зеленовато-бирюзовой плесенью, оккупирующей стены).

— Ваши документы, — донеслось откуда-то со стороны. Оглянувшись, де Голль усмотрел малозаметное в сумраке подобие сторожевого поста, сконструированного из грязных тряпок, десятка ржавых гвоздей и фанеры. Внутри небольшой коробки и сидел некто обратившийся к парню. Вероятно, по причине эпидемии окошко, через которое сидевшему внутри полагалось контактировать с пришедшими, было завешено полупрозрачным полотном, смоченным чем-то пахучим. Ткань закрывала отверстие не очень плотно, и через небольшие щели было видно еще один источник света, равно как и через текстуру ткани, пускай и в меньшей степени. Желтая лампа накаливания внутри будки была куда как ярче скудного освещения коридора. Оно и неудивительно — попробуй поработай долго с бумагами в плохом освещении.

Видя недоумение Нила, таинственный обитатель будки повторил просьбу, но уже громче:

— Ваши документы, и поживее!

Де Голль вложил свои бумаги в окошко, и когда ткань на мгновенье приоткрылась, чтобы морщинистая рука могла их забрать, юноша смог разглядеть скрывающегося за ней бюрократа. Таинственный голос принадлежал низкому лысоватому мужчине, который даже не смотря на наличие предательски сползающих с кривого носа очков, безустанно щурился.

«Ну и физиономия», — подумал Нил разглядывая морщинистое ссохшееся лицо, покрытое рядом давних рубцов в области подбородка. Обладатель незавидного лица порядка пяти минут всматривался в документы где текста было в лучшем случае на минуту медленного чтения. Покончив с этим, лысое недоразумение стало расспрашивать парня о симптомах и сроках их возникновения, попутно занося неразборчивые каракули во взятый из стопки бланк.

— Проходите, — указал бюрократ на ближайший лаз, возвращая юноше его документы. — Вам прямо, не заблудитесь, там вас осмотрят.

— Почему меня оставили без охраны? Я же заражен, возможно опасен… Разве вы не боитесь что я могу натворить чего? — пробормотал в окошко де Голль, будучи немного сбитым с толку происходящим.

Морщинистый заложник будки как-то нездорово вздохнул, после чего принялся заполнять свои бумаги, так и не удостоив Нила ответом. Решив не переспрашивать, юноша направился прямиком в лаз, не преминув возможности ударится головой о низкий свод прохода — без этого никак.

Пройдя десяток метров по кривоватой расщелине, потирающий только что набитую шишку парень выбрался в довольно просторное помещение, уставленное койками, железными столами, высокими стеллажами и целой кучей медицинских приспособлений. Покрытые мягким желтоватым материалом толстые каменные стены отлично гасили звуки, и вот, юноша еще минуту назад стоявший почти что в полной тишине, оказался в гудящем от бормотания врачевателей месте. На койках и столах лежало не меньше десятка пациентов, а вокруг них суетились те самые странные доктора, приехавшие из столицы.

Стоявшие у входа, одетые в белые балахоны мускулистые ребята тут же подхватили Нила под мышки, без лишних вопросов и комментариев уложив его на холодный железный стол, чем-то напоминающий операционный. Стоило юноше попытаться расспросить о происходящем, как ему оперативно велели закрыть рот и не двигаться. В этом месте никто никого не спрашивал, все как один, лежачие хранили могильное молчание. Прерывало тишину лишь их сиплое дыхание да зловещее бормотание, доносившееся от докторов. Респираторы, надетые на каждого из приезжих, заставляли их голоса звучать как-то по недоброму.

Два мускулистых санитара быстро стащили с де Голля одежду, и подоспевший доктор стал молча осматривать его тело, особенно фокусируясь на молниеносно запримеченном зараженном участке локтя. Врачеватель нанес пахучий раствор на пораженное хворью место и почти мгновенно злосчастный локоть нестерпимо зачесался. Юноша стойко сдержал позывы, последовав совету крайне убедительных санитаров, в частности, озвученному ими: «не двигайся».

Не желая навлечь на себя гнев пугающе молчаливого врача, Нил старался не то что не двигаться, но по возможности не дышать. Последний тем временем брал пробу крови из пальца неподвижного пациента. Пометив ампулу именем и инициалами Нила, доктор задумчиво уставился на пробирку. Пару секунд спустя его глазки-бусинки вновь переключились на де Голля, буравя взглядом локоть юноши.

— Что, в лазарет его, или сразу в камеру? — негромко спросил еще один подошедший врачеватель, протирая свои перчатки спиртом.

— Менее пяти процентов поражения, и судя по его карте, — первый доктор потряс документами Нила, — этот из крепких. Ни одного больничного за первые полгода.

— Думаешь выдержит инфьюзию? — второй скептически покосился на нагого парня, не переставая натирать свои руки спиртовой настойкой.

— Ему же лучше, чтобы выдержал, — садистски подытожил первый. Отвернувшись он отдал некоторые указания одному из санитаров, после чего тот за руки поднял де Голля и повел его прочь даже не дав одеться или же забрать документы. Попробовав что-то возразить, юноша получил неприятный тычок под ребра, благоразумно умолкнув. Происходящее в этом храме все больше волновало парня, но особого выбора у него все равно не было.

Последующие несколько часов Нил провел в небольшой узкой каменной камере, оборудованной лишь выдолбленным в камне лежаком да небольшим отверстием в полу, отведенном под человеческие нужды. Вход в это крохотное помещение закрывала массивная стальная дверь, сквозь специально сделанные прорези которой в камеру проникали бледные лучи газоразрядной лампы. Внутреннего источника света в комнатушке не было.

Поскольку данное помещение мало того, что располагалось глубоко в храме, так еще и было погружено под землю метров на шесть, внутри царила достаточно неприятная прохлада. Хоть одежду юноше и оставили, после полугода пребывания в нечеловеческой жаре, длительное нахождение в таких условиях явно не способствовало крепкому здоровью.

Парень безустанно растирал руки и ноги находясь в центре камеры, всячески стараясь не соприкасаться с холодными каменными поверхностями. Он вслушивался в каждый шорох, искренне надеясь, что его заберут отсюда еще до того, как у него разовьется пневмония. Несколько раз кто-то прошел за дверью, единожды из-за стены донеслись довольно громкие скребки, и вот, наконец, ключ зазвенел в замочной скважине. Конечно де Голль был рад что его не оставили тут плесени на съедение, но вот опасения за свое будущее никуда не исчезло, даже более того, неведомое ранее предчувствие внушало юноше поистине необузданный страх, он с трудом сдерживал дрожь в руках.

Несколько слегка помятых жизнью солдат молча сопроводили Нила в среднего размера помещение, находящееся где-то в центре храма. Ноги парня предательски подкосились стоило ему только увидеть убранство комнаты: не в меру высокие своды, украшенные жуткими, малоразличимыми ввиду недостатка освещения барельефами; стены хаотично измаранные темно-красной краской были дополнительно покрыты сетью черных узоров, состоящих преимущественно из завитков и спиралей; пол был выложен неисчислимым множеством гладких речных камней, чуть крупнее гальки, на некоторых виделись следы неизвестной красноватой жидкости. В качестве источников света в помещении использовались закрепленные на крупных старинных канделябрах черные свечи, в свете которых все окружающее выглядело особенно жутко. Но худшее было впереди — в самом центре комнаты стояло вколоченное в пол кресло с множеством кожаных ремешков. Стоящий у его изголовья человек, одетый в уже знакомые Нилу белые мантии, черные перчатки, и респиратор, заботливо протирал сиденье от все той же красной жидкости.

«Это конец. Прав был тот сержант, сейчас тут я и помру. Лучше бы попробовал сбежать из лагеря, тогда протянул бы хотя бы с десяток дней», — болезненно заворочались у Нила в голове мысли. Их поток, не найдя себе надлежащего выхода, вырвался в виде негромкого стона, полнящегося отчаянием.

Осознав всю плачевность своего положения, парень подобно загнанному в угол животному решил до конца сражаться за свою жизнь. Собравшись с силами, он со всей дури зарядил одному из своих палачей в кадык, второму он намеривался ударить коленом в область паха, но, слегка промахнувшись, попал по печени, точнее попал бы, если бы ему вовремя не скрутили руки. Единственный пострадавший схватился за горло, пытаясь то ли откашляется, то ли вдохнуть. Слегка отдышавшись он от души прошелся серией ударов по солнечному сплетению юноши. В глазах Нила заплясали яркие звездочки, дыхание болезненно перехватило, жуткий спазм свел все его нутро.

— Вот сука, — прокряхтел солдат, держась за кадык как за свое главное сокровище. Он замахнулся для еще одного удара, но был остановлен молчаливым жестом странного доктора, стоявшего все это время у деревянного кресла.

— Не стоит сопротивляться, юноша, — прохрипел врачеватель. — В конце концов это ваш единственный шанс выжить. Воспринимайте все это, — врачеватель демонстративно обвел руками помещение, — как часть вашего лечения.

— Все готово, — донеслось из того же прохода с которого приволокли де Голля. Невысокий ассистент врача в расстегнутом медицинском халате и затертой туникой под ним, прикатил в комнату громоздкий медицинский воз, заполненный разнообразными склянками, ампулами и всевозможной стеклянной тарой.

— Чудно, тогда нечего оттягивать. Усадите пациента, — властно приказал солдатам доктор. Подобравшись к возу он претенциозно осмотрел крупную емкость с темно-красным содержимым. — Я надеюсь, на этот раз проба прошла все стадии перегонки?

— Лично проследил, — нервно выпалил ассистент, копошась во множестве стекляшек.

Нила силой усадили в кресло, крепко-накрепко затянув кожаные ремни, обхватывающие его руки, грудь, ноги, и даже голову. Как и ожидалось, парень не мог пошевелить ничем кроме языка, век и губ, но и это тут же исправили, заткнув его рот связанными между собою кожаными ремешками. Юноше оставалось только беспомощно смотреть на происходящее, стараясь отдышатся после избиения при помощи одного только носа.

— Нил де Голль, шестнадцать лет. Чистокровный равиец. Группа крови А, резус положительный. Крепкое здоровье и никаких врожденных пороков. Очень многообещающе, думаю все пройдет гладко, — слегка затягивая гласные бормотал доктор пока осматривал бумаги связанного юноши.

Помощник экспериментатора подошел к Нилу вплотную, держа в руках тканевую связку из пяти шприцов, заполненных одинаково бесцветными жидкостями. Протерев запястье парня спиртом, он установил крупный катетер, закрепив его на руке бинтами. Одно за другим содержимое шприцов было вкачано посредством железного приспособления в кровеносную систему де Голля. Последний не чувствовал какой-либо боли или жжения, только холод охлажденных медикаментов плавно распространяющийся по его жилам. Сердце юноши работало в бешенном темпе, еще больше ускоряя процесс.

Еще никогда в своей жизни Нил не был настолько беспомощен. Его охватила смесь отчаянья и обиды, обиды на мир, на несправедливую судьбу, на заразивший его грибок, что и привел парня в это ужасное место. Все тело юноши охватила дрожь, он не мог сказать были ли этому причиной введенные лекарства, или же просто первобытный страх за свою жизнь. Может его родители действительно были правы? Может ему следовало усмирить свои амбиции и жить тихой и мирной жизнью в Танголле? Увы, уже поздно было что-либо менять, да и для сожалений, казалось, осталось не так уж много времени.

Все присутствующие надели необычные очки с прорезиненной оправой и темными матовыми стеклами. Доктор щелкнул вделанным в стену малозаметным тумблером и в тот же миг десятки мелких фиолетовых ламп зажглись где-то у сводов помещения. Ниспадающий с них свет явно не был обычным — под его лучами на стенах и мелких камнях, лежащих на полу начали проступать сотни неказистых символов, напоминающих совмещенные простейшие геометрические фигуры. Все активней проявляясь, они сплетались, образовывая один громадный узор, тонкой сетью оплетающий всю комнату.

— Тревор, надень ему повязку. Если он и дальше будет так пялится, то повредит сетчатку, — приказным тоном обратился к ассистенту врачеватель. Повинуясь, помощник нацепил плотный лоскут ткани Нилу на глаза.

Мир юноши поглотила тьма, но даже она не могла вытеснить нечеловеческий страх, что пожирал его рассудок. Де Голль попробовал помолится, хотя бы в мыслях призывая всех известных ему богов себе на помощь, но ответом ему послужили лишь странные скрипы и позвякивания стекол, доносившиеся со стороны экспериментаторов. Парню оставалось только вслушиваться в окружающие его звуки и прислушиваться к собственному телу, отдавшись на милость своим мучителям.

— Следи за пульсом, если перескочит за двести — сразу вводи лидокаин, — донесся знакомый голос доктора. Его помощник утвердительно хмыкнул и Нил почувствовал, как два липких и холодных пальца легли ему на второе запястье, свободное от катетера.

Кто-то более массивный подошел к парню, вероятно это был врачеватель. Тот же человек (судя по звуку), начал откручивать металлическую крышку неизвестного средства. Юноша узнал этот звук потому что и сам не раз скручивал эти крышки, характерные для летучих веществ, вроде спирта или масла.

Ноздрей де Голля достиг резкий и крайне неприятный запах, вызывающий сильную головную боль. Учитывая силу запаха можно было предположить, что его источник подсунули парню прям под нос. Сознание поплыло под напором невыносимой вони и запредельного стресса.

— Ну, посмотрим, как ты понравишься нашим… — кому он должен был понравится, Нилу так и не удалось расслышать, равно как и определить кто именно это сказал. Юноша обрел долгожданное облегчение, потеряв наконец сознание. В последние мгновенья его бодрствования, в глубинах разума пронеслась одна единственная мысль:

«Ну почему я?»

                                                                      ***

Нил очнулся от громкого звенящего звука. Неприятный запах немытых тел ударил ему в нос. Приподнимая свою на удивление тяжелую голову с подушки он обнаружил себя лежащим на простой армейской койке, довольно жесткой и неказистой, но после условий холодной каменной камеры и странных медицинских экспериментов даже эта лежанка казалась маняще теплой и уютной. Парню пришлось приложить немалые усилия чтобы наконец встать и осмотреться. Спереди и сзади, по десять метров в каждую сторону простирались койки подобные той, с которой он только встал, на многих неподвижно лежали люди. Рядом с каждой такой лежанкой стоял небольшой железный столик, донельзя прагматичный: четыре ножки, намертво прикрученные к полу, поддерживали плоскую круглую основу. На большинстве таких столиков сушилась чья-то одежда, по всей видимости она принадлежала лежащим тут людям.

Юноша резко повернул голову чтобы лучше осмотреть помещение, но его намерения прервала резкая головная боль, заставившая парня плотно зажать виски и ненадолго прикрыть глаза. Он поспешно осел обратно на койку. Каждый удар сердца отдавался гулким звуком, доносившимся из области висков, и вызывал целый фейерверк болезненных ощущений, что вкупе с общей слабостью сковали все тело парня. Это был первый приступ мигрени в его жизни. Первый, но далеко не последний.

Нил не чувствовал себя так плохо с тех пор как переболел малярией в детстве. Около получаса он просидел на койке, обхватив руками раскалывающуюся от боли голову, пытаясь спокойным глубоким дыханием усмирить свои страдания. Все это время вдалеке что-то все так же продолжало навязчиво звенеть.

Наконец, вновь раскрыв слегка опухшие глаза, де Голль плавно, не делая резких движений, осмотрел место своего заточения. В стенах не было никаких прорезей и тем более окон. Все освещение порождалось двумя крупными лампами с лакированными металлическими плафонами, подобно своеобразным клеткам защищавшими источники теплого желтого света. В помещении было два дверных проема, один был накрепко закрыт массивной стальной дверью, на манер той, что парню посчастливилось недавно повидать в крошечной подземной камере, второй же прикрывался хлипкой деревянной дверцей, украшенной одинокой надписью — «уборная».

Сколько Нил не пытался в последствии вслушиваться и бродить по комнате, источник звона он так и не смог обнаружить. В конце концов парень пришел к выводу что звон раздается только у него в голове. Он слышал ранее что у некоторых солдат на нервной почве могут возникать подобные симптомы. Что же, учитывая недавние события такой побочный эффект вовсе и неудивителен.

Попытки привлечь внимание лежащих товарищей по несчастью не увенчались успехом, — большая их часть совершенно не реагировала, даже когда парень тормошил их самым бессовестным образом. Те редкие особы что подавали признаки жизни лишь что-то невнятно бормотали. В их словесных обращениях (не смотря на общую неразборчивость) безошибочно угадывались не самые гуманные пожелания юноше. Лежачим явно не нравилось, что их беспокоили.

Когда де Голль подошел к очередному плавно дышащему телу, нечто необычное бросилось ему в глаза: торчащая из-под одеяла рука незнакомца была покрыта чем-то вроде черной татуировки. Присмотревшись повнимательнее парень с трудом подавил рвотный позыв. Руку лежачего покрывал густой маленький лес черных грибочков, за ним уже почти не проглядывалась покрасневшая, воспаленная кожа. Осмотрев и другие тела с большим вниманием к деталям, бывший санитар осознал почему большинство лежачих даже не шевелилось, а те немногие что еще были в состоянии отвечать на расспросы, бессильно возлегают на своих койках, не желая даже перекинутся парой слов с новоприбывшим. Все они были не просто больны — грибок уже практически поглотил их тела. Организмы несчастных солдат бросали все свои резервы на борьбу с инородной заразой, и бесславно проигрывали в этой неравной битве.

То, что юноша при первичном осмотре принял за плотную щетину, гематомы, черные родинки и грязь, по большей части оказывалось островками грибка, прорастающими сквозь человеческие тела. Чувство неописуемой жути сковало парня. Пятясь как от прокаженных, он с трудом доковылял до своей койки, где скрючившись замер в позе эмбриона. Обхватив слегка болящую голову руками, пустым взглядом он уперся в потолок, стараясь по крайней мере избавить себя от зрелища неподвижных больных.

«Выздоровел же хоть кто-нибудь? Ну хоть кто-то должен был», — со слабой надеждой промямлил Нил у себя в голове. Ему не были известны болезни от которых умирали абсолютно все зараженные. Даже для самых опаснейших хворей было в порядке вещей оставлять не меньше одной десятой зараженных в живых. Но то что он не знал таких болезней, еще не значило что их не существует. На пару с затихающим звоном в ушах, увядала и надежда парня на выздоровление.

Поскольку в таком импровизированным бараке не было ни окон, ни часов, оставалось только гадать сколько времени прошло с момента попадания сюда юноши, да и сам момент он не помнил, будучи тогда незваным гостем в царстве Морфея. Со временем, скука переборола отвращение, и Нил вновь стал бродить между койками, высматривая то, что могло бы его занять.

Некоторые койки пустовали, но вот на столиках по соседству при этом обычно лежала одежда, да и постельное белье их было в довольно растрепанном состоянии. Что бы это могло значить? Часть больных уводят на какие-то процедуры, или сразу же отправляют в могильные ямы, поленившись даже выбросить их вещи? Оставалось только гадать.

Не смотря на то что к комнате примыкала небольшая уборная с резервуарами с водой и небольшими отверстиями под природные нужды, под каждым койко-местом располагалась заботливо оставленная утка, довольно большой емкости. Большинство уток, при этом, не пустовало.

Изредка кто-то из больных болезненно всхлипывал, или начинал неестественно посапывать, сопровождая это свистящим придыханием. Занятен был то факт, что почти никто не храпел. Пару раз Нил замечал, как до того смирно лежавший солдат плавно принимал полу-сидячее положение, чтобы справить свою нужду в утку, после чего обратно занимал неподвижную лежачую позу. В такие моменты юноше не очень то и хотелось его о чем бы то ни было расспрашивать. Также, случалось, что недомогающий с кряхтением и стонами поднимался, чтобы попить воды в уборной и тут же вновь упасть на манящую лежанку. Таких едва переставляющих ноги бедолаг, Нил тоже решил не доставать расспросами.

Какое-то время спустя (довольно длительное по прикидкам юного де Голля), ведущие в их тюремный барак железные двери со скрипом отворились, и двое грозно выглядевших санитаров в белых потрепанных одеяниях и стареньких респираторах поспешно внесли еще одного больного, уместив его на пустующей койке. Новичок, подобно Нилу при его прибытии, был без сознания. Попытавшись заговорить с санитарами юношу встретили два очень красноречивых, но недоброжелательных взгляда, сопровожденных коротким:

— Разговоры с пациентами строго воспрещаются.

Железная дверь захлопнулась так же быстро, как и отворилась, оставляя Нила единственным бодрствующим человеком в пределах барака. Не зная, чем себя занять, юноша улегся спать, вслушиваясь в неравномерное дыхание своих соседей.

Пробудился он только тогда, когда из-за все так же скрипящей двери, с громким шарканьем вышла целая группа санитаров, везя за собой среднего размера тележку с увесистым котелком супа и столовыми принадлежностями. Те немногие что еще были способны есть самостоятельно, безрадостно принялись за изничтожение содержимого котелка. Остальных, безвольно лежачих, кормили через силу. Пришедшие все так же хранили могильное молчание, лишь изредка перекидываясь между собой короткими фразами, на манер: «подсоби» или «приподними ему голову». Когда с трапезой было покончено, санитары ожидаемо покинули больных.

С момента как Нил очнулся в этом бараке, его жизнь стала походить на мучительную агонию. Нет, его никто не мучал, кроме, пожалуй, безжалостной скуки, пожирающей юношу изнутри, да отсутствия сигарет, что было для парня особенно болезненным нюансом. Еда, сон, поход в туалет, и все по новой — вот на что были похожи его дни. Бывало, что санитары приносили к ним новеньких, а бывало уносили кого-то, и далеко не всегда унесенный возвращался обратно. Апатия, однообразие и отсутствие табака убивали де Голля быстрее отвратной похлебки, что в неизменном виде подавалась тут изо дня в день. Даже разговоры с новенькими, поначалу сносно скрашивавшие досуг, перестали разгонять скуку. Скудные новости, нескончаемая череда вопросов и унылые россказни о родных местах не могут развлекать вечно.

Давнишние пациенты по понятным причинам едва ли были заинтересованы в развлечениях, предпочитая целыми днями отлеживаться в мокрых от пота простынях, но вот непривыкшие к столь длительному безделью новички на пару с Нилом искали всяческие способы себя развлечь. Насобирав припрятанного от санитаров хлебного мякиша, старательно утрамбовав его, вставив внутрь маленький камушек на манер грузика и разметив стороны получившегося изделия облезшей краской со стен, новоприбывшим заключенным удалось смастерить подобие игральных костей, что таки смогли ненадолго скрасить гнетущее однообразие. Увы, интерес к подобного рода играм иссяк уже по истечению нескольких дней «безудержного веселья».

Говоря о днях, временные промежутки измерялись только лишь по внутреннему ощущению заключенных — проверить свои догадки о пройденных часах не представлялось возможным. Единственным исчерпывающим источником информации о времени были слова новоприбывших, но и они быстро утрачивали свою актуальность. По мере все возрастающей длительности своего заключения, де Голль все больше свыкался с мыслью, что вероятно никогда больше не увидит голубого неба над головой.

Его болезнь тем временем только прогрессировала.

«Мои дни перед кончиной даже более унылые, чем вся моя безвкусная жизнь. Подумать только, ничего не добился, ничего не достиг, даже сожалеть не о чем», — неспешно ворошились в голове мысли, в то время как Нил неспешно, с некой долей безразличия осматривал практически полностью поросшую грибком руку. Из потрескавшейся кожи между пальцами постоянно сочилась липкая прозрачная сукровица, что доставляло ему немало неудобств. Она же, крохотными подтеками покидала его тело через лущащуюся розоватую перепонку, наросшую в области локтя. Хуже этого зрелища были только темные корневидные наросты, безустанно образующиеся под ногтями, слегка приподнимая их, и даже высовываясь из-под кутикулы. Тошнотворное зрелище.

Что успокаивало так это полное отсутствие болевых ощущений, вместо них рука периодически чесалась, заставляя юношу снова и снова тормошить крохотный грибной лесок, уверенно оккупировавший поверхность кожи.

Парень даже находил нечто ироничное в том, что сейчас он, человек всю свою жизнь поедавший грибы, сам поедаем грибами. Такая вот жестокая шутка как раз была в стиле той жизни, к которой юноша привык. Может так влиял на людей грибок, а может военная служба закалила людские нервы, но никто из зараженных не паниковал и не устраивал истерик. Ни в одном храме мира не найти такого смирения, какое царило в этом подземном бараке. Все чаще юноша, безмятежно сдирая с руки лоскуты отслаивающейся кожи, устало ложился на свою койку, подолгу неподвижно раскинувшись на ней. Он рассматривал растрескавшийся потолок, позволяя своему воображению собирать пятна, потертости и трещины в разнообразные узоры до тех пор, пока уставшее от подобного занятия сознание не утаскивало его в длинный изнуряющий сон. Нил все больше уподоблялся постоянно лежачим соседям.

Однажды, очередной его затянувшийся сон был бесцеремонно прерван группой пришедших санитаров. Сильные руки подняли юношу с койки, уверенными движениями поставив его на ноги. Убедившись, что парень еще способен ходить самостоятельно, пришедшие нацепили на его голову повязку, связали безвольно повисшие руки за спиной, и несильными толчками в спину направили юношу в неизвестность, изредка сопровождая свои действия комментариями о необходимости пригнутся, либо же переступить порог. По ощущениям парня, его поход занял не более десяти минут. Теперь повязка снята, что позволило де Голлю осмотреться.

Безо всякого интереса он неспешно оглядел помещение где оказался — это был все тот же зал, где его осмотрели по прибытию в храм. Стеллажи, шкафы, металлические койки, все это было на прежних местах, лишь некоторые инструменты и пробирки поменяли свои полки. Доктора в знакомых одеждах и респираторах деловито сновали меж пациентами, тихо переговариваясь о своем, врачебном.

Слегка повернув голову Нил заметил тот самый проход по которому он сам пришел сюда. Определенно, этот проход вел к выходу из храма, к лагерю на свежем, лишенном издаваемой больными мерзкой вони, воздухе, под голубым, пускай и слегка закрытым облаками небом. Юноша сам удивился с каким безразличием думает обо всем этом. Ему не хотелось даже лишний раз пошевелить ногами и руками, не говоря уже о возможном побеге. Вне всяких сомнений — эта апатия была неотъемлемой частью пожирающей его хвори.

— Ааа, стало быть де Голль, Нил, — мягко пролепетал подоспевший врач, держа в руках документы юноши. — Ну-с, сильная прогрессия на лицо. Плохо конечно, плохо.

— Чего тут удивляться, вся партия была дефективной. Все этот кретин Клаудий виноват, это он отошел от утвержденной процедуры, — надменно, и не без раздражения заявил его коллега.

— Цыплят по осени считают, и пока я не вижу поводов для паники. Посмотрите, молодой человек дошел сам, а значит центральная нервная система еще порядочно функционирует, по крайней мере пока, — возразил первый доктор методично сгибая и разгибая зараженную руку Нила, периодически постукивая маленьким железным молоточком ровно по локтю, что заставляло всю руку вздрагивать, слегка сгибаясь.

— Да если бы не львиная доля антибиотика что им скармливают с похлебкой, мы бы сейчас имели дело в самом лучшем случае с сепсисом, ярко выраженным расстройством моторики и очень даже возможно с бессознательным состоянием пациента. Ваш оптимизм неуместен, очевидно же, что затягивание с утилизацией бесперспективно, — стоял на своем второй врачеватель.

— И все же я выпишу ударную дозу стрептоцида. Посмотрим, быть может прогрессию еще удастся обернуть вспять, — добродушно заявил первый врач, помещая в стеклянную плоскую колбу небольшой образец, взятый с руки юноши.

— У меня ведь почти нет шансов? — все же решился задать вопрос Нил.

Оба доктора вопросительно уставились на парня, будто впервые осознав, что имеют дело с разумным, мыслящим существом, а не с очередным безмолвным образцом в пробирке.

— Кто знает, юноша. Заявить, что выздоровевших нет — было бы преувеличением, но и напрасно вас обнадеживать я не стану. Скажем так, это зависит от ваших качеств в большей степени, чем кажется, — абстрактно ответил более оптимистичный врач. — Скажите, вам случаем не снилось в последнее время что-то странное?

— Что-то странное? — Нил переспросил, боясь что неправильно расслышал. А сны то здесь причем?

— Ну нет, так нет, — поспешно затараторил все тот же доктор. — Если не снилось, то и не забивайте себе этим голову. И вовсе, тут я закончил. Отметьте в карте еще семь календарных дней, и можете возвращать его в изолятор, — закончил врачеватель, своей последней фразой обращаясь уже к стоящим по обе стороны от юноши санитарам. Те незамедлительно выполнили данные им указания.

Без какого-либо сопротивления Нил позволил отконвоировать себя обратно в укрытый от посторонних глаз барак. Минувшее посещение доктора мало что прояснило для парня, перспективы выздоровления были все так же туманны, но теперь он узнал, что инфицированных по крайней мере пытаются лечить, до этого юноше и в голову не приходило, что в их пище содержатся лекарственные препараты. Ранее он думал, что их оставили в изоляторе на произвол судьбы, подкармливая из жалости, или же во избежание бунта.

Этим же днем, вместе с приемом пищи Нила заставили проглотить горький белый порошок со странным послевкусием.

«Должно быть это и есть тот стрептоцид, о котором они говорили», — подумал парень запивая неприятную горечь водой. Тот же порошок ему нанесли на поросшую грибком руку, перевязав ее и настрого запретив парню трогать тугие бинты. Говоря по правде, юноша и не горел желанием лишний раз тормошить жуткие заросли, раскинувшиеся от его запястья и до самого предплечья. Перевязка неплохо скрывала вид этой мерзости, позволяя наконец де Голлю смотреть на свою руку без прежнего отвращения.

Так бы и проходили дни Нила в попытках удержатся от почесывания зудящей под бинтами руки, да бесконечной полудреме на жесткой койке, если бы не необычный гость, прибывший в барак спустя примерно сутки с момента осмотра. Как правило новоприбывших вносили в помещение без сознания, но на этот раз новичок сам уверенно переставлял ноги, пускай и не без легкого прихрамывания.

Как только новоприбывший разместился на своем новом месте, и санитары покинули плотные ряды коек, скрывшись за массивными железными дверьми, де Голль с трудом поднялся чтобы слегка размять затекшее от длительного сна тело и поприветствовать необычного новичка. Пробравшись к его месту, юноша застыл в нескольких шагах от своей цели, вытаращив глаза и поспешно облокотившись на ближайшую стену — он знал этого человека! Это не был его бывший коллега или начальник, но лицо определенно было знакомым. Вероятно, за неприятной, отторгающей миной скрывался один из множества его пациентов, но почему тогда это лицо вызывало у Нила такое напряжение?

Резкие черты лица, густые черные брови, характерного вида переносица, — два больших темных глаза уставились на де Голля, заглядывая юноше прямо в душу, выдергивая не самые приятные воспоминания из глубин его сознания. По мере того как Нил вспоминал пугающего чужака, лицо прибывшего расплывалось в противной ухмылке, наконец, губы, достаточно искривившись, извергли слова, облаченные знакомым юноше низким голосом:

— Я же говорил тебе — все мы тут будем.

— Ты тот самый сержант. Это ты пришел ко мне зараженным, вся твоя нога уже тогда… — Нил покосился на ногу старого знакомого, оценивающим взглядом пройдясь по тугим виткам бинтов, опутывающим всю конечность под рваной штаниной. Бывший санитар продолжил свою речь:

— Уже тогда была покрыта этой гадостью.

— Славно, я бы обиделся если бы ты меня не запомнил. Сложно забыть того, кто едва не заставил тебя наделать в штаны, правда? Ты присаживайся, в ногах, как известно, правды нет, — странно пошутил сержант, кивая на койку напротив.

— Я постою, — сухо ответил де Голль.

— Да как хочешь. Думаю, мы, ну или по крайней мере я — здесь надолго. Можешь звать меня Хэдес, или просто обращаться на ты, если выговорить нормально не сможешь, но вот имя мое коверкать не смей.

— Ты само дружелюбие. — Нил не был рад их встрече, но интерес к персоне собеседника разгорался все сильнее. Где все это время был Хэдес, если не в изоляторе, и почему он столь бодр и полон сил, хотя был инфицирован задолго до де Голля?

— Ты не заслужил дружелюбия, даже зашить рану нормально не смог, — сержант тыкнул грязным волосатым пальцем в плохо затянувшийся след от ножевого ранения, что ранее обрабатывал Нил. — Она начала сочится гноем спустя сутки после твоей работы.

— Не нужно было туда тыкать пальцами, — огрызнулся юноша, все не отрывая взгляда от ноги Хэдеса. — Особенно такими немытыми.

На пару мгновений лицо сержанта потемнело, мускулы в области уголков рта странно задергались, а брови опустились довольно низко, почти закрывая собой глаза. Внезапно, он громогласно рассмеялся, настолько громко, что не менее дюжины лежачих больных резко вздрогнули, ненадолго выпадая из царства снов.

Взгляды со всей казармы устремились на источник такого непривычного для этих мест звука, — в царившей здесь атмосфере уныния и скуки, и скудной улыбки не дождешься, не говоря уже о таком раскатистом смехе. Издаваемый Хэдесом хохот был настолько громок, что даже железная дверь приоткрылась, пропуская в помещение обеспокоенную голову санитара, желающего убедится, что все в порядке и идентифицировать источник внезапного шума. Но так же быстро как смех странного сержанта разорвал гнетущую тишину, он и затих, сменяясь хриплым тихим говором, почти что шепотом:

— А ты все такой же забавный. Метр шестьдесят роста, одна кожа да кости, едва на ногах держишься, а все так же мне хамишь. Ты либо очень храбрый, либо очень глупый.

— Я одной ногой на том свете, думаешь мне еще есть смысл боятся кого-нибудь вроде тебя? — четко и уверенно сказал Нил, посмотрев сержанту прямо в глаза. — И как бы ты тут других не пугал, и не храбрился, Хэдес, тебя ждет та же участь что и нас всех. Не забывай об этом.

— О чем это ты? — театрально закатил глаза сержант. — Я тут не помру. Моя инфьюзия прошла более чем успешно. Еще неделю назад грибковая погань жрала меня едва не целиком, а теперь отступила обратно к ноге, и продолжает уменьшатся изо дня в день. Один из тех недомерков из столицы и вовсе сказал, что еще дней двенадцать и меня отсюда выпустят. А вот судя по твоей руке, дорогуша, у тебя большие проблемы.

— Инфьюзия? О чем ты говоришь? Они дают тебе какие-то особенные лекарства? — вмиг оживился де Голль, мгновенно утратив остатки былого хладнокровия.

— Ха-ха, ты ведь ни черта не знаешь, верно? Ни зачем в Као на самом деле разместили войска, ни что они с тобой сделали по прибытии в храм? Отборное пушечное мясо, ничего не скажешь. Что ты с ним не делай, ни вопросов задавать не будет, ни мозгами шевелить. Ты действительно можешь гордо зваться настоящим солдатом Равии! — едко проронил Хэдес, устраиваясь поудобнее на своей койке. — Видимо судьба у пехтуры такая — дохнуть в грязи и неведенье.

— Как же иронично что ты оказался взаперти с нами, в одной банке с целой кучей столь презираемого тобой пушечного мяса, Хэдес. Что такое, твой дражайший дедушка, будь он подполковником, или кем он там был, даже не сумел обеспечить тебе местечка потеплее чем в подземном изоляторе забытой богом республики? — недовольно прокряхтел один из солдат, разбуженный громким хохотом сержанта. Последний не удостоил пробудившегося и словом, лишь бросив полный презрения и отвращения взгляд. Казалось, эти двое давно знают друг друга.

— Похоже на то что твой гонор никого здесь не впечатлил, сержант, — подтянулся к разговору еще один уязвленный больной, привставая со своей койки и грозно нависая над Хэдесом. — С подобным отношением, ты отсюда можешь не то что через двенадцать дней, а и вовсе и не выйти…

— Если этот ублюдок еще раз так загогочет, я ему самолично устрою особое лечение! — гневно донеслось с задних рядов.

— Ты хочешь казаться умнее чем есть на самом деле, сержант. Но не учитываешь одного факта — эти люди уже не один десяток дней сидят здесь взаперти, отчаявшиеся, напуганные, обреченные. Им уже нечего терять, а в лице этого парня ты обидел их всех, — тихим ровным голосом проговорил привставший с обок стоящей койки старый офицер, угрожающе заглядывая в прикрытые густыми бровями темные глаза наглого новоприбывшего. — И даже более того, по своей глупости ты брякнул лишнего, — он многозначительно обвел руками собирающихся вокруг сержанта солдат. — Но думаю, для тебя еще есть выход из ямы что ты сам себе вырыл. Ты расскажешь нам, расскажешь все что знаешь. И лучше бы фактам из твоей байки складно сходится воедино, в первую же очередь, лучше для тебя…

Хэдес изо всех сил старался сохранить внешнее спокойствие, но вздувшаяся венка на лбу на пару с предательскими стекающими у висков каплями пота выдавали его испуг не хуже слегка сбившегося зловонного дыхания. Сержант молчаливо сжал кулаки и оценивающе оглядел стягивающихся со всех сторон солдат. На нехарактерный для этих мест источник шума, казалось, собрались все, кто еще мог ходить. Больные буквально взяли его в круг. Де Голль, почувствовав поддержку приблизился еще на шаг ближе к своему бывшему пациенту, не забыв нацепить на лицо наглую самоуверенную ухмылку, пародирующую недавнее выражение физиономии Хэдеса.

— Все на одного? Да, храбрости вам не занимать, бойцы, — недовольно прошипел сержант вжимаясь в койку. — Хорошо. По рукам. Ваша взяла — расскажу я вам почему вы здесь, и смотрите не попадайте с ног от удивления, — глубоко вздохнув и негромко прочистив горло, Хэдес начал свой рассказ, сопровождаемый тихим аккомпанементом в виде сипения и кряхтения изнывающих от любопытства больных. — Вот задумайтесь на секунду. Као давно находится под крылом федерации, и не менее давно находятся те, кто желают абсолютной автономии. Ну никак не меньше двух десятков лет. Вот незадача, почему тогда все это дерьмо с освобождением республики началось именно сейчас? Да и от чего ее освобождают? Местным властям хватаем ума платить налоги и выполнять директивы, да и численность этих чертовых повстанцев не превышает и двух сотен. Это так, небольшое террористическое движение, не более. Если бы в столице пожелали — уже завтра этих подонков бы здесь не было. Но какой же это все-таки удобный повод для ввода миротворцев, не находите? Хоть батальон солдат сюда отправь, никто ничего и не спросит.

— Хватит ходить вокруг да около! Говори по делу! — не выдержав заговорщицких размышлений сержанта прорычал один из солдат.

— Это место было адаптировано под нужды армии отнюдь не как перевалочный пункт — это центр испытаний. И испытания тут проводят на вас, —сделав особенный акцент на последней фразе, Хэдес вызывающе повернулся в сторону пациента что посмел прервать его речь. — Высшим чинам было нужно безропотное мясо, что с радостью само полезет в пробирки, и сенат с широкого плеча его выделил. А если кто в процессе помрет, или, скажем, решит сопротивляться указам, родным придет душещипательное письмо о храбрости их сына, героически погибшего в тропическом говне, в очередной схватке с «жуткими и опасными революционерами». Разумеется, подопытным крысам совсем не обязательно знать такие подробности. Хотя, справедливости ради, чисто технически боевые действия таки ведутся. Одно другому не мешает.

— Но что они испытывают? — Придвинулся еще ближе Нил. — Это же как-то связанно с той процедурой в зале, где каждого из нас привязывали к креслу, и чем-то обкалывали?

— Не так давно кто-то из северных партнеров Равии продал сенату особую технологию. Даже я, — сержант горделиво указал на себя большим пальцем, как если бы он был важной персоной, после чего продолжил:

— Не знаю всех подробностей. Но это как-то связанно с военным делом, вне всяких сомнений. Здесь, в заднице мира, они пытаются наладить производство «eximius vir» — так они это называют. Сама процедура представляет из себя что-то вроде контролируемого вызова одержимости. Эти живодеры подселяют нечто в человека, нечто… охренеть какое инородное.

— Что за бред? Ты нас совсем за идиотов держишь? — вспылил один из слушателей.

— Будь я проклят, каждое сука слово — это правда, — огрызнулся сержант, после чего сделал небольшую паузу, и нехотя продолжил. — Раньше у них не было толкового способа чтобы гарантированно проверить успешность подселения. Единственное что могло хотя бы косвенно указывать на позитивный результат, так это странные сны да видения, иногда посещающие пережившего инфьюзию. Но эффективность такого метода, как вы я надеюсь сами понимаете, оставляла желать лучшего. Но вот с появлением этого, — Хэдес ткнул грязным пальцем в поросшую грибком ногу. — Все изменилось.

Собравшиеся вокруг мужчины многозначительно переглянулись. С задних рядов пополз недоверчивый шепот. Бывалым солдатам, никогда в жизни не видевшим чудес, было очень нелегко поверить в такую небылицу. Но рассказчик не стал дожидаться их взвешенного вердикта, как ни в чем не бывало продолжая свою историю:

— Ренегаты из Великого Роя облюбовали эти места, и им не понравилось, что двуногие стягивают сюда войска. По всей видимости хитиновые ублюдки восприняли это как военные вторжения на их территорию, и в кои то веки поступили по уму, раскидав грибницы со спорами по всей округе. Грибницы отмечены феромонами — жук в них не полезет, а вот человек очень даже может. О заразности и опасности грибка мне вам говорить не нужно, вы и так все ощутили на собственной шкуре. Не стану скрывать — болезнь смертельна. Ни антибиотики, ни антисептики не помогут, они лишь оттянут неизбежное.

— И как это все связанно с военными экспериментами? — де Голль отчаянно пытался сплести все услышанное у себя в голове воедино.

— Самым прямым образом. Если инфьюзия прошла успешно, и в тебя им удалось запихнуть то что они хотели, то новый гость твоего тела сделает все чтобы уберечь своего носителя от столь глупой гибели. Не из альтруистических побуждений разумеется — эта штука тоже хочет жить не меньше твоего, и ее выживание напрямую зависит от состояния твоего тела. Исцеление от грибка — вот главный критерий, свидетельствующий о успешном завершении процедуры. Всем вам тут что-то да подсадили, по крайней мере попробовали подсадить, и если попытка была удачной, то вы еще выйдете отсюда живыми. Если же болезнь продолжает прогрессировать, не идя на спад… Начинайте молится своим богам, скоро вы с ними встретитесь. Собственно, это все что я узнал от деда. Слово солдата. Мне больше нечего сказать, — подытожил сержант, не без удовольствия наблюдая за замешательством окружающих.

В бараке воцарилась тишина, лишь редкие всхлипы и неуверенное покашливание изредка прерывали ее. Но довольно быстро общее замешательство переросло в громкие споры, наполненные более чем уместной критикой, ведь рассказанная сержантом история была мягко говоря не очень то правдоподобной. Большинство солдат, не смотря на свою совершенно искреннюю веру в самые разношерстные суеверия, напрочь отказалось верить словам новоприбывшего о одержимости и тайных экспериментах правительства. Несколько ветеранов, проливших не один десяток литров пота на знойных землях Као, божились что взаправду воевали с повстанцами, число коих, по их же словам, сержантом было сильно преуменьшено. Сама идея того что все боевые действия были лишь прикрытием для секретной около-мистической деятельности федерации казалась им абсурдом, не достойным даже осмысления.

Более молодые члены солдатской общины подвергали критике совсем другой аспект байки. Один из новоиспеченных врачевателей уверенно утверждал, что подобные меры столь нестандартного лечения, включая связывание пациента, насильственное введение лекарств и последующее облучение ультрафиолетовыми лампами ему доводилось видеть в одной столичной консерватории. Якобы именно такими методами ученые мужи уже не один лунный год борются с сифилисом.

Уверенной манерой речи и парочкой заумных медицинских терминов, которыми этот парень рад был обогатить своих новых знакомых, ему удалось убедить в своей правоте не меньше десятка юных умов, что жадно внимали каждому сложно произносимому слову. Выслушав подобные аргументы, Нил лишь усмехнулся про себя, представив, как быстро бы он удирал от подобного врачевания на гражданке.

Особая категория скептиков еще не меньше часа третировала Хэдеса расспросами. Не отличаясь особым терпением и сдержанностью, раздраженный сержант неистово материл каждого растяпу, осмелившегося повторить уже заданный единожды вопрос. Хэдес быстро смекнул что ему удалось смягчить обстановку, и что побоями ему больше не угрожают. Пользуясь моментом, дерзкий сержант позволял себе довольно резкое обращение со своими новыми соседями. Вскоре он и вовсе умудрился перевести тему обсуждений с причины их заточения на описания бравых подвигов своего деда, совершенно позабыв о своем недавнем положении. Позабыл он и о де Голле, тихо обдумывавшем услышанное в стороне.

У истории были свои белые пятна и небольшие несостыковки, и все же, перебирая все произошедшее с ним за последние полгода, Нил раз за разом проверял структуру байки на прочность. Тщательно припомнив слова докторов и комментарии начальства он так и не смог найти ни одного аргумента что напрямую бы ломал логику сказанного, напротив, известные де Голлю детали отлично вписывались в историю.

Дилемма непознанного встала перед юношей как никогда остро —свидетельствует ли отсутствие видений и постоянно ухудшающееся состояние о его скорой гибели? Закончит ли он здесь свою жизнь? Неужели он исчезнет с лица этого мира даже не успев оставить и следа в истории? От таких размышлений у парня довольно быстро разболелась голова. Шум жужжащего от возбуждения улья, в который ненадолго превратился их барак, лишь усугублял болезненную барабанную дробь, разбушевавшуюся где-то в области висков юноши.

Снова свернувшись в позе эмбриона на своей койке и прикрыв уши руками, Нил постарался уснуть, надеясь, что крепкий сон избавит его от этой новой напасти. Ослабленный хворью организм не заставил себя долго ждать, и уже через десять минут юноша провалился в глубокий, болезненно долгий сон.

                                                                       ***

Шло время, и шло оно по ощущениям парня все быстрее. С каждым пройденным днем все больше времени де Голль проводил без сознания, с трудом ворочаясь на насквозь пропитанных потом простынях. Грибок, оперативно поглотив поверхность руки парня, жадно захватывал грудь и живот. Ежедневные перевязки, как и львиные доли лекарств совершенно не помогали. Слабость охватила все тело Нила, даже привстать с кровати самостоятельно он более не мог.

Очередной объявившейся напастью стал новый постоянный спутник юноши — сильный жар, заставляющий тело парня беспрестанно дрожать, не смотря на то насколько тщательно он укутывался одеялом. Все тело изрядно ломило, а глаза, прикрытые иссушенными жаром веками, как будто жгло огнем. Пытаясь охладить не в меру горячие глазные яблоки, Нил периодически смачивал веки водой из рядом стоявшего кувшина, но процедура надолго не помогала. Жжение возвращалось уже спустя несколько минут.

Ворочаясь в бреду, де Голль уже едва отличал сон от реальности, периодически всхлипывая, когда очередной поток спутавшихся мыслей, воплотившись в образе кого-то из его знакомых обращался к нему прямиком из мира грез. Ему казалось, что мать, причитая о чем-то несуразном часами бродит у его койки. Негромкие голоса давних друзей доносились прямиком из глубин сознания. Необычайно крупная фигура отца, сгорбившись над изголовьем молчаливо всматривалась в полуприкрытые, раскаленные глаза сына.

Вот опять, парень как будто вновь лежит у себя дома в кровати, как в былые времена мучась от испепеляющей горячки в кругу близких. Мать хлопочет где-то поблизости, а отец тихо переговаривается с доктором в соседней комнате. На секунду он даже вновь ощутил во рту вкус той самой горькой микстуры, прямиком из детства. Ничего, несколько дней поваляется, попьет чай с малиной, испробует гадкие снадобья из чемоданчика врачевателя, и все наладится. Иначе и быть не могло.

«Это все потому что ты снова гулял без шапки. Вот же бестолочь», — донесся раздраженный голос матери. Отец негромко поддакнул, заваривая очередную порцию травяной настойки.

— Я одену шапку ма… И про шарф больше не забуду… — куда-то в пустоту прохрипел Нил, бессознательно цепляясь за остатки рассеивающегося образа, сотканного из его воспоминаний. С каждым разом эти видения были все убедительнее, и не нужно быть доктором чтобы понять, что это плохой знак.

Иногда Нилу удавалось выныривать из потока бреда и видений, ненадолго обуздав свои мысли он беспомощно озирался, пытаясь выяснить что за время его беспамятства произошло с товарищами по несчастью. Все койки были заняты, хоть на большинстве из них и красовались новые лица. Эпидемия закономерно прогрессировала, и такой роскоши как пустым местам в бараке больше не было места. Юношу интересовало что случилось с покинувшими изолятор, излечили ли их, или просто освободили места для более перспективных пациентов? К сожалению, у парня не осталось сил чтобы спросить это у кого-нибудь из своих соседей, да и кто ему ответит? Нил с горечью осознал, что сам стал частью тех молчаливых, ни на что не реагирующих пациентов, что испугали его, когда он только прибыл в изолятор. Еще печальнее было осознавать другое — это значило что скоро придет его время. Осталось ждать недолго.

Очнувшись в очередной раз, юноша застал перед собою еще одну навеянную бредом картину: высокий светлый образ женщины с размытым лицом. Она была одета в ярко-желтое платье в черную крапинку, а ее длинные светлые волосы венчала широкополая соломенная шляпа. Создавалось впечатление, что враз с лицом незнакомки расплывается и все вокруг, — люди, развешенная для сушки одежда, бледные облупившиеся стены, все расплывалось, ускользая из вида. Лишь необычайно яркое платье оставалось предельно четким, приковывая к себе взгляд полумертвого де Голля.

Приоткрыв глаза по шире парень вгляделся в то что изначально представилось ему черными крапинками на желтом полотне. Это были маленькие, округлой формы символы, чем-то напоминающие морской якорь. Как только юноше удалось рассмотреть их получше, эфемерный поток невесть откуда тут взявшегося ветра всколыхнул одежды таинственной особы, заставляя мелкие символы мельтешить на ткани.

Гостья заговорила, точнее издала череду звуков что едва могли быть приняты за речь. Нил лишь беспомощно созерцал странное видение, не в состоянии разобрать и слова. Как будто заметив это, девушка умолкла, неспешно протянув к юноше руку. Она нежно погладила его по голове, так, как это делала в детстве мать де Голля, когда ночами сидела у кровати больного ребенка. В этот момент Нил мог бы поклясться, что почувствовал, как нечто воздушное коснулось его волос. Грустно вздохнув фигура растаяла, оставляя после себя приятное чувство покоя. Давно де Голь не чувствовал себя так умиротворенно, даже страх смерти, что невидимой петлей сжимал его горло все это время, казалось отступил.

«Какое странное видение, — подумал Нил, продолжая пялится в то место где еще пару секунд назад стояла незнакомка. — Неужели это она? Предвестница моей гибели?»

Откуда-то из-за пределов поля зрения де Голля появилось еще несколько фигур, но на этот раз вполне себе материальных. Пара санитаров в порядке ежедневного обхода осматривала пациентов, наполняя кувшины с водой, меняя перевязочный материал, кормя тех, кто не мог уже держать ложку в руках самостоятельно, и опорожняя полные зловонного содержимого утки.

Подобравшись к лежанке Нила, двоица крупных увальней молчаливо переглянулась, сверившись со своими записями. Что-то изменилось. В этот день они вели себя не так как обычно: проверив пульс и оценив масштабы поражения грибком один из здоровяков плавно склонился над безвольно лежащим юношей.

— Эй, ты меня слышишь? Можешь проследить глазами за пальцем? — нарочито громко проговорил санитар водя пальцем перед самым носом Нила.

Де Голль все так же смотрел в точку где еще недавно была навеянная затуманенным рассудком нимфа, совершенно не реагируя на действия здоровяка. Заданные ему вопросы пролетели мима ушей Нила, оставшись где-то на задворках сознания. В ответ на бездействие пациента санитар аккуратно оттянул веко юноши вниз, обнажив желтые, покрытые лопнувшими капиллярами склеры. Осмотрев глаза он резко причмокнул, словно подытоживая что-то понятное только ему.

— Готов. Грузим его, — ответил на причмокивание его спутник.

Быстро принеся к койке Нила видавшие виды носилки, здоровяки слаженными движениями переместили на них неподвижное тело де Голля, скомкав и сложив постельное белье вперемешку с одеждой ему под ноги.

Его понесли. Перед глазами парня мелькали длинные каменные стены, грубо выдолбленные в них проходы, бледно-синие лампы и длинные провода, подобно крошечным капиллярам пронизывающие артерии-коридоры храма. Запутанные ходы и узкие проходы кишели жизнью, тут и там сновали фигуры в белых балахонах, подле них крутились вечно измученные солдаты, таская тяжеленые ящики с неизвестным содержимым, либо же толкая небольшие медицинские тележки, заполненные колбами, ретортами, и замысловатого вида инструментарием. Это был первый раз, когда Нил покидал изолятор без прикрывающей глаза повязки. В повязке больше не было надобности.

Юношу принесли в уже хорошо знакомую ему комнату — кабинет где его осматривали по прибытию, тут же его инспектировали жуткие врачи какое-то время назад. Но сейчас это место сильно изменилось, на смену высоким стеллажам и сложному оборудованию пришли многочисленные металлические столы, которыми здесь было уставлено практически все свободное место, от входа и до выхода. Между столами были образованы едва позволяющие протиснутся, узкие проходы. Сновали по ним не врачи, но многочисленные санитары, грубо стаскивающие или перекладывающие неподвижные, либо же еще барахтающиеся тела на многочисленные металлические поверхности. Помещение заполнял противный сладковатый запах, от которого в обычных обстоятельствах у де Голля сработал бы рвотный рефлекс. Самое страшное в этом всем было то, что выложенные неровными рядами на столах еще живые люди не издавали абсолютно никаких звуков, за исключением тихого хрипа, что сопровождал их тяжелое дыхание.

Нил быстро оказался на очередном металлическом пьедестале смерти, в окружении чрезмерно ярких ламп и донельзя безучастных лиц. Холод железной поверхности неприятно контрастировал с исходящим из оголенных рук и ног юноши жаром. Тело парня уложили таким образом, что голова его была повернута к стене, лишая его возможности посмотреть на столпившихся вокруг него людей. Все еще пребывая в странном оцепенении, будучи не в состоянии пошевелить и пальцем, он мог только слушать голоса вершителей его судьбы:

— Черт, а ведь инфьюзию он перенес нормально. Да и из его потока почти половина выжила. Обидно, — констатировал молодой юношеский голос, сопровождаемый скрипящими звуками, что издает карандаш при чрезмерно усердной писанине на дешевой и некачественной бумаге.

— Да чего тут жалеть? Посмотри на него — безвольное трусливое ничтожество. Он ведь сам сюда пришел, трусился как дворняга и пискнуть лишний раз боялся, только перед самой инфьюзией попытался что-то выкинуть, и то облажался. Неудивительно что эгрегор его отвергнул. Пришла пора освободить его койку. У меня сегодня последнее поступление, понадобятся свободные места, — жестоко парировал другой, более низкий голос, отдающий металлом и полным отсутствием эмпатии.

— Яма почти заполнена, утилизировать будем ближе к девяти часам. Подождете пока мы все подготовим? — пропыхтел неразборчиво кто-то издалека.

— Сука, ждать аж до девяти? Ну ладно, нет смысла тянуть его обратно, пускай лежит здесь. Вколи ему морфия, и двигай побыстрее в лазарет, мне нужны там рабочие руки, — вновь принял эстафету владелец низкого, жестокого голоса.

Вот так за несколько коротких фраз была решена судьба живого человека. Смертельный приговор был вынесен и невидимые куранты неумолимо отбивали последние часы жизни де Голля. Без каких-либо успехов и достижений, без славы и чести, так просто и нелепо его жизнь закончится здесь. Если бы Нил еще был на это способен, он бы заплакал, но слезы отказывались литься из практически остекленевших глаз.

Недавние собеседники разошлись кто-куда, оставив де Голля в окружении таких же малоподвижных бедолаг, безвольно возлегающих на железных поверхностях. Вернувшийся вскоре санитар чем-то шебуршал за спиной Нила, спустя минуту положив заполненный мутной жидкостью стеклянный шприц рядом с головой юноши, прямиком на переносную металлическую тару для хирургических инструментов. Издалека прозвучал оклик, и пробормотав себе под нос пару ругательств, медбрат поспешил удалится, совершенно позабыв о своей жертве и уже готовом орудии убийства.

Боковым зрением, сквозь застилающую глаза туманную пелену де Голль мог видеть шприц. Вероятнее всего внутри был упомянутый морфий, естественно, смертельная доза. Что же, по крайней мере смерть не будет мучительной — мирно и безболезненно заснуть чтобы никогда больше не проснутся, это не худший способ уйти.

На склизкой от испарины стене висел чей-то короткий указ, выведенный на толстой бумаге большими жирными буквами: «Утилизация подопытного материала допускается исключительно в бессознательном состоянии (полная анестезия, кома или клиническая смерть). Нарушение данного предписания влечет за собой административную ответственность для младшего мед. персонала; криминальную ответственность для старшего мед. персонала, включая лиц ответственных за совершившего нарушение».

Вместо подписи, в нижнем правом углу красовалась тщательно выведенная, особо крупная буква «Л». Неизвестный обвел эту букву чем-то красным, по всей видимости подчеркивая важность указа.

Позади раздались звуки шагов, за которыми последовала негромкая волокита. Подоспевший санитар судя по всему очень спешил, желая побыстрее закончить с неприятным делом. Мирно лежавший шприц быстро взмыл в воздух и всего через секунду приятная прохлада его содержимого уже растекается по венам юноши, поднимаясь от запястья до предплечья и, наконец, сердца, разносясь оттуда по всему телу. Утомленный борьбой организм не сопротивлялся, беспрепятственно позволяя увлечь разум Нила в сладостное забытье.

Забвение от ударной дозы столь сильнодействующего средства совершенно не похоже на сон, — сознание утекает сквозь пальцы вне зависимости от желания человека, в то время как надвигающаяся тьма всецело лишена каких бы то ни было сновидений и образов. Худшей частью всего этого всегда будут ужасные симптомы, сопутствующие пробуждению. В отличии от приятной расслабленности после долгого сна, наркоз болезненно третирует организм, мешая координации движений и затуманивая рассудок. Каково же было удивление де Голля, когда он ощутил эти эффекты на себе.

«Разве я не должен быть в отключке? Какого черта?» — невольно пронеслось в голове у парня. Точнее пронеслось что-то отдаленно похожее, так как после подобной дозы морфия о чистоте мысли и мечтать не приходилось.

Тьма расступилась перед взором Нила, оголяя реальность что впору было спутать с кошмаром: прямо на парня смотрела пара намертво застывших, остекленевших глаз, низко посаженных в ссохшихся глазницах бледного как снег лица. В десяти сантиметрах от юноши лежал, вне всяких сомнений — настоящий труп. Де Голль попробовал вскочить, или по крайней мере отодвинутся от мертвеца, но ноги и руки не слушались его, даже повернутся туловищем он был не в состоянии. Ударивший в голову адреналин помог слегка очистить сознание, но так и не смог убрать остаточное влияние наркотика. Тело юноши было абсолютно обездвижено.

Тяжело дыша, парень мгновенно ощутил противные нотки трупного смрада, витающие в воздухе. Они знакомы каждому ребенку, что хоть раз находил на улице слегка разложившуюся крысу или птицу. Комок подступил к горлу, а моментально подскочивший пульс громкими толчками отдавал в висках. Неистово вращая единственной частью тела, что еще была ему подвластна, Нил к своему ужасу открывал для себя все больше жутких подробностей, заставляющих его кровь холодеть в жилах. Поверх трупа были грубо набросаны и другие тела, их скрюченные руки и оголенные ноги торчали во все стороны. Прислушавшись к ощущениям своего тела де Голль осознал, что и сам лежит на чем-то подозрительно мягком и холодном. В то же время нечто по тяжести примерно сопоставимое с мешком песка давило на него сверху.

Не смотря на то что дышал парень все чаще, кислород, как ему казалось, только убывал. Юноша отчаянно задыхался, давясь своим же беззвучным криком, но при всем при этом он даже не мог приоткрыть рот.

— Давай лей, новых тел сегодня уже не будет. Чем раньше начнем, тем меньше придется дышать этой гадостью, — донеслось откуда-то сверху.

Где-то загремели канистры, вслед за чем характерный звук откручиваемого вентиля сменился размеренным бульканьем вытекающей жидкости. Что-то холодное стекая с расположенных повыше тел смачивало Нилу одежду, заливая лицо. В нос ударил сильный запах керосина. Вонь горючего была настолько сильна что она мгновенно перекрыла собой все трупные запахи. До де Голля довольно быстро дошло что это все могло значить.

«Нет, нет, нет. Я же еще живой! Сволочи, я же все чувствую! Действие морфия прекращается, доза была недостаточной! — отчаянно бился в клетке своего сознания перепуганный до смерти Нил. — Только не так! Только не огонь!»

Не смотря на все препятствия, расположенные между юношей и его убийцами, де Голль отчетливо услышал щелчок откидывающейся крышки военной зажигалки и последовавший за ним звук высекаемой кремнем искры. Жар начал распространятся почти мгновенно. Быстро раскалившийся воздух не позволял сделать и единого вдоха, болезненно обжигая нутро. Глаза заслезились от повалившего дыма, но жар от огня быстро испарил сочащуюся влагу. Невыносимо горячий воздух обжигал не хуже еще не добравшегося до кожи юноши пламени, в то время как никуда не девшееся оцепенение надежно сковывало его движения.

В своих мыслях Нил бился в агонии, вопя и стеная, но в реальности не мог издать и звука громче невнятного мычания. Вся жуткая картина стоявшая у парня перед глазами стала поспешно сужаться, сжимаясь в единую точку, предшествующую тьме смерти. Вопреки ожиданиям юноши не сладкая тишина встретила его, но разрывающий мысли в клочья звон. Он заполонил собой абсолютно все. Череда мелких белых пятен забрезжила перед взором де Голля, завертевшись в завораживающем хороводе. Растягиваясь в длинные нити и вращаясь все быстрее, пятна сплетались, подобно струнам резонируя под стать нарастающему звону.

«На этом твой путь не оборвется. Борись за право жить — вырви эту привилегию своими руками», — пропели нити устремившись к источнику звона. Сложившиеся в слова звуки были невыносимо громки, едва различимы на фоне царившей какофонии, но Нил услышал их. Лежа на своей койке в каменном бараке-изоляторе он разобрал каждое слово, с разинутым от ужаса ртом и широко открытыми глазами бывший санитар что есть мочи завопил, созерцая недавние фрагменты своей гибели. Этой выходкой он не на шутку перепугал мирно спавших соседей.

— Еще один крикун. Нам тут что, больного на голову сержанта мало? — недовольно встрепенулся пробудившийся солдат в нескольких койках от Нила.

Де Голль погиб, и в этом не было никаких сомнений. Он собственным глазами видел свою смерть, чувствовал губительный жар, вдыхал смрад горящих тел. Это не было сном и не было галлюцинацией. Видение столь реальное, столь болезненное, что неотличимо от жизни. Нет, оно и было жизнью.

Часто дыша, намертво вцепившись побелевшими пальцами в скомканную и мокрую от пота простынь, Нил растерянно оглядывался, убеждаясь, что все еще находится в месте своего заключения. Он испуганно осмотрел руки и ноги, грудь и живот, но нигде не виднелось и единого следа от ожогов. На нем была сальная военная майка и широкие спальные штаны, рука и часть груди замотаны в уже привычные бинты. Еще одним удивительным открытием стала чудесная подвижность: пускай и с трудом, но он мог худо-бедно двигать своими конечностями. Ему даже удалось самостоятельно усесться на кровати, — это действие, смехотворно простое для ребенка, совсем недавно было непосильно для измученного хворью юноши. Как необычно было после столь долгого оцепенения вновь управлять своим телом.

— Три пятерки! Да уж, Бройли, сегодня точно не твой день, это уже четвертая моя победа кряду. Еще две, и готовься отдавать сапоги! Ха, ха! Я вам еще всем дам прикурить, сукины дети! — негромко, но довольно выразительно прокряхтел ушлый игрок в кости с довольно специфическим прозвищем Клоча. Невероятным везением, а быть может и чуть более вероятной ловкостью рук он освобождал уже третьего новичка от груза личных вещей.

Дойдя до де Голля, невинное хвастовство чуть не привело к еще одному воплю и без того зашуганного юноши. Три пятерки и четвертая победа, грязная вонючая пара сапог и довольное урчание обогатившегося Клочи — Нил готов был поставить свою жизнь на то, что он уже слышал все это. Выныривая из навеянного лихорадкой бреда, множество раз он вынужденно выслушивал нытье, сплетни и байки местного контингента, и эта самая победа шулера ему неплохо запомнилась. Тогда, в последние часы вменяемости перед тем как впасть в оцепенение, де Голль наслушался возмущенных претензий солдат, поймавших за руку мошенника на его шестой победе. Может ли быть, что это просто совпадение? Парочка наивных новоприбывших опять попалась на уговоры коварного Клочи, усевшись играть с ним в единственную доступную тут настольную игру и вновь повторила весь этот смехотворный сюжет с невероятной удачей, возможно ли это?

Весь мир перестал существовать для Нила. Всем своим естеством он сконцентрировался на идущей игре, жадно вслушиваясь в доносящиеся комментарии и безудержное бахвальство Клочи.

Серия новых бросков опять окончилась победой шулера, и стоило сказать с немалым перевесом — пятнадцать против семи. Де Голль напрягся, прижавшись лбом к прохладному железу каркаса койко-места. Он мучительно ожидал возможной развязки, следя за каждым движением участников игры: изысканная ругань пока еще ничего не подозревающей жертвы сменилась мольбами адресованными малоизвестным богам; дрожащие руки бросили на пол несколько костей, выпала девятка; ехидный смешок улыбающегося Клочи перерос в уверенный бросок, окончившись ожидаемой победой. Раздосадованный оппонент негромко взвыл, бормоча проклятья, как вдруг его спутник протяну руку, указывая на оттопыренную штанину мошенника.

— Смотрите, там еще одна кость! А ну давай ее сюда! — недовольно бросил товарищ игрока, ловким движением выхватывая у зазевавшегося Клочи припрятанную игральную кость. — Ах ты погань, да тут же значений меньше четверки нет! Быстро возвращай сапоги, лживая скотина!

Прогрессировавший далее конфликт уже мало интересовал Нила, он ошарашенно застыл, не в силах поверить своим ушам.

— Но ведь так не бывает. Да не может такого быть. Почему все повторяется? — едва слышно пробормотал юноша, силясь осмыслить все услышанное. — Так или иначе, я пережил смерть. Она выглядела как настоящая, ощущалась как настоящая… И что теперь? Мне что, придется перенести это еще раз?!

«На этом твой путь не оборвется», — вспомнились Нилу таинственные слова. Значит ли это что он может выжить, избежать этого всего? Парень грустно осмотрел поросший на нем грибок, вынужденно признав, что меньше тот не стал. Это значит, что вскоре за ним придут санитары и его судьба вновь покатится по уже намеченным рельсам.

Из барака не сбежать, особенно при нынешнем состоянии де Голля. О выздоровлении остается только мечтать. Справится со здоровыми (во всех смыслах этого слова) санитарами ему тоже не удастся. Вся ситуация выглядела как тупик. Юноша уселся поудобнее, обхватив голову руками. В такой позе он просидел не меньше двадцати минут, напряженно размышляя.

«Может я вскоре и помру, но точно не такой жуткой смертью. Уж это я, надеюсь, в силах изменить», — окончательно решился Нил, слегка свесившись со своей койки. Он начал водить рукой по полу, ощупывая гладкую каменную поверхность в местах где койка крепилась к каменной плите. Пара минут поисков принесла свои плоды — в руках у де Голля был крошечный острый камушек, отколовшийся когда-то от стен храма. Повертев находку в руке, Нил удовлетворенно плюхнулся на кровать. Этого должно хватить для его замысла.

В соответствии с планом юноши, как раз пришло время для долгого и чертовски тягостного ожидания. Вслушиваясь в размеренный шум барака, он неспешно перебирал в голове каждый запомнившийся ему момент еще не наступившего будущего. Де Голль решил отодвинуть вопросы о причине и природе пережитого им опыта на потом, ведь сейчас у него были дела поважнее.

Выделившийся адреналин потихоньку утихал в жилах Нила, забирая с собой недавнюю бодрость и неожиданный прилив сил. Знакомая слабость и сонливость вновь накатывали на парня, тяготея затуманить и без того не самый ясный разум, но на этот раз юноша был к этому готов. Каждый раз, когда коварно подбирающийся туман — предвестник фатального оцепенения, наползал на рассудок, готовясь сковать де Голля, утянув его в разверзнувшиеся пучины предсмертного бреда, парень изо всех сил сжимал кулак с камнем, вынуждая острые края находки болезненно впиваться в плоть. Боль была велика, больше было лишь желание бросить все это, отдавшись на волю увядающего тела, но все же она очищала сознание, вырывая юношу из объятий губительного тумана.

Еще в первые дни своей службы Нил наслышался разных историй. Байки о доблестных, почти наверняка не существовавших героях, о гнусных предателях и злобных врагах. Красивые сказки, призванные погрузить новоприбывших в нужную начальству атмосферу. Больше всего де Голлю запомнилась история о лейтенанте оказавшемся в окружении ловакийцев. Хитрые, в меру истории злобные дикари отчаянно пытались выкурить отряд лейтенанта из занятого укрытия. Злыдни окурили своими травами все окна и щели крепкого кирпичного дома, надеясь усыпить оборонявшихся солдат, чтобы впоследствии застать их врасплох. Лишь догадливый герой байки сумел додуматься до нанесения себе несерьезных увечий, болью удерживая себя в сознании. Было ли в этой сказке хоть что-то от реальности — Нилу только предстояло это выяснить.

Затянувшаяся борьба за трезвость рассудка чем-то напоминала череду попыток не уснуть, будучи сонным и утомленным: веки предательски слипались, мысли так и норовили перерасти в смертельно опасные сны-видения, каждое новое «пробуждение» требовало жертвы в виде резкой боли в руке.

Рискованное противостояние с собственной слабостью затянулось. Пытаясь хоть как-то облегчить себе участь, Нил прибегнул к хитрости, решив занять затуманенный рассудок математическими вычислениями — взяв за основу число семь, он стал раз за разом прибавлять к этому значению девятку, занимая мозг несложными, но все же требующими концентрации вычислениями.

«Семь, шестнадцать, двадцать пять, тридцать четыре, сорок три… Опять сорок три, — резкая боль в руке и вот ряд чисел вновь проносится в сознании. — Пятьдесят два, шестьдесят один, семьдесят», — продолжил высчитывать де Голль. В совокупности с терапевтической болью, гимнастика для ума неплохо удерживала его в сознании, хоть это и стоило, как ему тогда казалось, титанических усилий.

И вот борьба со сном подошла к концу. Когда счет Нила перевалил за три тысячи, двое уже знакомых парню санитаров заглянули в барак, поочередно осматривая пациентов. Мрачная двоица подобралась к нему и де Голль применил абсолютный максимум своих актерских способностей, очень глубоко и при этом медленно дыша, демонстративно смотря немигающим, пустым взглядом куда-то вдаль.

Сверка с записями, проверка пульса, осмотр крохотных зарослей грибка — все шло в точности как в недавнем видении. Каждый маленький аспект, каждое невольное движение, каждый многозначительный взгляд были для де Голля не новы.

— Эй, ты меня слышишь? Можешь проследить глазами за пальцем? — будто вновь репетируя уже просмотренную Нилом пьесу, громко бухтел санитар, водя своими толстыми пальцами в десяти сантиметрах от лица застывшего де Голля.

Неприятно оттянув веко юноши, не позабыв с умным видом осмотреть пожелтевшие склеры и раздражающе причмокнув, санитар вопросительно покосился на своего коллегу.

— Готов. Грузим его.

«Даже не заметили подвоха? Они же проверили мой пульс. Ублюдки, да им же просто наплевать. Неужели меня забирают вовсе не из-за моего состояния, а просто по графику? Если бы к этому моменту я еще мог ходить, они бы тоже поволокли меня на убой, как скотину, чье дальнейшее содержание экономически невыгодно?» — Почему-то этот факт особенно задел юношу, он сильно сжал кулак с камнем, стиснув зубы до звона в ушах. Резкая боль слегка освежила голову юноши, позволяя сохранить трезвость рассудка в то время как его подобно тяжелому багажу тащили на носилках через бесчисленные коридоры храма.

Нилу приходилось и дальше играть роль чтобы не вызвать ненужных подозрений. Осторожно осматриваясь он с легким любопытством разглядывал внутреннее убранство своей тюрьмы, подмечая любопытные детали. Бледный свет газоразрядных ламп озарял великое множество разнообразного медицинского оборудования и необычной разборной металлической мебели, доверху забитой колбами, мензурками и исписанной печатной бумагой. Все стены были буквально уставлены походными сумками из которых виднелись сборные части вышеописанного инструментария. Примерно половина стеллажей и шкафов лежала в разобранном состоянии на полу. Между всем этим множеством оборудования, мебели и бюрократической макулатуры сновали десятки молодых ребят, утаскивающих полные сумки и приносящих пустые. По всей видимости начальство очень спешило покинуть это место, забрав с собой все что только можно. О причинах такой спешки оставалось только догадываться, но у де Голля не оставалось и малейших сомнений что треклятый грибок имел к этому непосредственное отношение.

Лишь единожды в процессе переноски юноше пришлось прибегнуть к своей болевой терапии — вблизи места назначения, приглушенный свет, вместе с царившей здесь приятной прохладой начали неумолимо склонять парня в сон, очаровывая его взор переплетающейся сетью проводов у стен да глубокими темными туннелями, что изгибами уходили в неизвестность. Неприятные болевые ощущения в районе ладони быстро напомнили ему о плачевности своего положения.

Нила принесли в «зал последнего осмотра» — так он назвал его про себя. Резкий запах микстур, вперемешку с вонью немытых, слегка подгнивающих тел, заставил парня едва заметно содрогнутся, вдыхая ртом, дабы хоть частично избавить себя от еще одной пытки. И вот уже железо хирургического стола неприятно холодит его едва прикрытое простыней тело. Несколько уже известных ему вершителей судеб незаинтересованно характеризируют и обсуждают его, как если бы он был куском мяса, выставленным на продажу. Все заканчивается откровением одного из местных работников о том, что скоро яму с трупами будут поджигать — осталось подождать до девяти, и целая куча человеческой массы перестанет быть проблемой.

Разбредшиеся по своим делам доктора и санитары оставили Нила без присмотра, жалким и беспомощным существом он лежал среди таких же неподвижных тел, ожидающих своей незавидной участи. Возящийся позади него медбрат наполнил шприц морфием, и тут же положил его на железный поднос, как только его позвали из соседнего помещения.

«Впервые в жизни я признателен медицинским работникам за их непрофессионализм», — горько усмехнулся про себя де Голль потянувшись за шприцом, сразу после того как убедился, что на него никто не смотрит. Он выдавил примерно треть содержимого под стол, аккуратно вернул стеклянный шприц обратно на место и вновь принял неподвижную позу эмбриона.

Подоспевший вскоре санитар, как и ожидалось не заметил подвоха, голова его явно была забита совсем другими вещами. Едва успев сделать инъекцию он быстро засеменил в другую сторону, увлеченно бормоча себе под нос некий список, предположительно содержащий то, что ему еще предстояло сделать по поручению своего начальства.

Как и в прошлый раз, де Голль не сопротивлялся наступлению наркотического сна. Если все пойдет согласно его плану, уменьшенная концентрация наркотика позволит ему пробудится несколько раньше и даст шанс выбраться из жуткой ямы, полной мертвых тел. О том, что будет дальше, Нил пока предпочитал не думать. После всей этой многочасовой борьбы со сном, морфийное забвение виделось юноше настоящим блаженством. Это была его последняя передышка перед финальным забегом, и де Голль искренне наслаждался ею, помня, что пробуждение будет не из самых приятных.

                                                                        ***

И взаправду, выход из наркоза был тяжелым, намного тяжелее чем он парню запомнился. Быть может тогда оцепенение сыграло свою роль, а может из-за стресса Нил не обратил должного внимания на свое состояние, но в этот раз юноша очнулся с жутким головокружением, тошнотой и небывалой слабостью. Его встретил оскал мертвецки бледного лица, столь знакомый, сколь и пугающий. Просыпающееся тело юноши все больше ощущало вес мертвецов, наваленных на него кучей. Невыносимая вонь окутала де Голля. Беспрестанно вращающаяся перед глазами картинка выхватывала сплетения скрюченных конечностей и очертания кошмарных лиц. Судя по виду, некоторые тела лежали здесь никак не меньше суток. Духота вместе со смрадом мертвечины — это незабываемый коктейль, обладающий выдающимся свойством выворачивать содержимого желудка.

Вкупе с головокружением, вонь едва не вынудила Нила извергнуть остатки своего давнишнего, уже дважды переваренного завтрака. Крепко-накрепко закрыв глаза, дыша через рот, парень попробовал освободить затекшие руки. Неожиданная дрожь и онемение обесценили его жалкие попытки. Под грудой тел юноша попросту не мог понять, как именно расположены его конечности, чтобы высвободить их. Свои члены он практически не чувствовал.

Вторая попытка оказалась успешнее — правая рука плетью ударила парня по его же лицу, будучи выдернутой откуда-то снизу. Сотни маленьких иголочек впились в конечность, знаменуя собой возобновившийся приток крови, оживляющий руку. После удара на щеке осталось ощущение чего-то мокрого. Де Голль насильно увел свои спутанные мысли от обдумывания природы вещества что измарало его лицо.

При помощи правой руки удалось освободить и левую, вытянув ее из-под чьей-то особенно волосатой ноги. На ощупь выставив перед собой ладони, Нил ухватился за что-то массивное прямо перед ним. Держась за обхваченную опору и активно двигая корпусом он понемногу выскальзывал из объятий мертвецов. Почти освободившись он резко одернул руку, явственно почувствовав чье-то прикосновение. В тот же миг открыв глаза, де Голль недоумевающим взглядом уставился на собственные дрожащие конечности, будто подпрыгивающие на еще мягкой мертвечине.

«Наверное, дернувшаяся рука задела кисть трупа», — убеждал себя Нил едва связными мыслями. Словно пытаясь опровергнуть это утверждение, нечто вновь дотронулось до предплечья юноши, заставив его негромко взвыть, отчаянно дернувшись в хитросплетении человеческих останков.

Не смотря на свое состояние и крутящуюся картинку перед глазами, де Голль отчетливо разглядел движение — торчащая из людского завала ладонь самостоятельно сжалась, слегка задев юношу. Худшие догадки парня подтвердились: не было никакой ошибки, он был вовсе не единственным еще живым человеческим существом, брошенным в эту яму.

Все внутри Нила сжалось, на секунду ему показалось что он падает, падает вглубь нескончаемой бездны, в саму преисподнюю, куда его утаскивают тянущиеся отовсюду руки томящихся грешников. Они обхватывают его, затаскивая в самую глубь водоворота тел. Де Голль с трудом сглотнул комок подобравшийся к горлу, усилием отгоняя навязчивые бредни. Вновь закрыв глаза, он изо всех сил пополз, хватаясь за все что только могло послужить опорой. Его не останавливало ни редкое хлюпанье, ни жуткие звуки, с которыми газы выходили из уже остывших тел. Он сдавливал мягкие ткани и хватался за окоченевшие конечности, проползая через жуткую бездну, что была страшнее любых его кошмаров.

Даже ощущение чужих прикосновений более не останавливали его. Стиснув зубы юноша полз в одном направлении, боясь открыть глаза, боясь увидеть во что мягкое и еще теплое влезли его дрожащие пальцы на этот раз.

«Это ад, сама преисподняя. Если я открою глаза, если посмотрю на них — они меня утащат, я стану частью этого места…» — невольно пронеслось у него в голове.

Навеянные его опьяненным наркотиком разумом образы врывались в охватившую его темноту. Очертания протянутых к нему рук не иначе как чудом прорывались сквозь барьер закрытых век. За всепожирающим ужасом Нил не чувствовал ни усталости, ни боли. Царапаясь о острые ногти и зубы мертвецов он слепо полз, боясь остановится.

Кошмар закончился лишь тогда, когда его исцарапанные и измазанные телесными жидкостями руки уперлись во влажный и мягкий грунт края ямы. Боязливо приоткрыв глаза, де Голль обнаружил себя смотрящим на возвышающийся выступ, высотой чуть больше метра. Над ним, подобно очертаниям рая виднелось голубое небо с россыпью длинных перистых облаков. Порыв ветра из-за края ямы принес порцию свежего воздуха, на мгновенье вытеснив собой трупную вонь.

Еще один комок подступил к горлу. Одним залпом Нил изверг из себя поток желчи, вмести с ним оставляя в этой яме тянущиеся к нему руки мертвецов-грешников с огненной геенной, дышавшей ему в спину.

Пускай юноша и нашел твердую опору, слабость и дрожь в ногах так и не позволили ему встать. Он попытался ухватится за края ямы, но те, в свою очередь, тут же обвалились, оставляя в руках парня комья земли с травой. Нил вцепился в земляную стену, переводя дух и готовясь для еще одной попытки. В этот момент со стороны донеслись звуки ходьбы. Увесистые сапоги гулко отбивали вытоптанную землю у края ямы. Сверху послышался грохот полных канистр.

— Вот свиньи. Как мы должны сжечь эту кучу имея на руках так мало горючего? Опять завсклада гос. имущество у нас за спинами втридорога загоняет. Крыса чертова! — донеслось издалека недовольное ворчание солдата. — Сержант, заливаем, или подождать еще следующую партию? — на сей раз громко и четко проговорил служивый.

— Давай лей, новых тел сегодня уже не будет. Чем раньше начнем, тем меньше придется дышать этой гадостью, — ответил ему обладатель на редкость низкого тембра.

Де Голль прильнул спиной к стенке ямы, старательно отводя взгляд от россыпи мертвых тел и прилагая максимум усилий чтобы не издать ни звука он пополз вдоль грунтовой поверхности, отталкиваясь от нее локтями. Ему страшно было даже подумать, что сделают с ослабевшим беглецом солдаты, если они его поймают. К счастью, притащившая канистры с керосином к яме двоица стояла как раз на выступе, по внутренней стороне которого полз Нил, и не была в состоянии увидеть парня, скрываемого выпирающими вовнутрь краями этой братской могилы.

Сильный запах, сопровождаемый звуками расплескивающейся жидкости сопутствовал литрам керосина, выливаемым в яму. Де Голль двигал едва слушающимися конечностями изо всех сил, едва сдерживая отдышку. Яма своей формой напоминала утопленный в землю параллелепипед, к углу которого так спешил Нил. Он чутко внимал каждому звуку, опасаясь услышать раньше времени роковой щелчок зажигалки.

Оказавшись наконец у самого угла, де Голль собрал остатки своего мужества в кулак и переведя наконец взгляд на кучу трупов, ухватил одного из них под мышки. Тихо пыхтя, парень подтащил задубевшее тело к краю ямы, расположив его на манер лестницы. Даже вопиющее отвращение не могло сравнится в этот момент с волей к жизни юноши.

«Будь что будет, но здесь я не сгорю», — напомнил себе парень, карабкаясь по скользкому телу. Встав коленями на плечи мертвеца, ему удалось ухватится за крепкую зелень папоротника, слегка свисающую из-за края ямы. Напрягшись всем телом, сжав зубы от небывалого усилия, Нил медленно вытаскивал себя из смертельной западни, оперативно хватаясь за все новые, удачно подвернувшиеся побеги растений.

Порядка десяти секунд зверских усилий, и дело было сделано. Тяжело дыша, де Голль возлегал в тени широких папоротниковых листьев, безразлично вслушиваясь в окружающий мир. Взглядом он бороздил разверзнувшиеся над ним бескрайние голубые небеса. Адский кошмар остался где-то там, глубоко внизу, пожираемый неуемным пламенем.

Треск огня, шипение испаряющейся влаги и шелест скукоживающейся коры на бревнах что лежали глубоко под слоем тел, с лихвой заглушили звуки дерзкого побега. Уставшие солдаты, измученные ранними побудками и обилием роботы так и не соизволили обратить внимание на странное мельтешение у края могильной ямы. Слишком увлеченные спасением от все нарастающего жара, они наспех уносили пустые канистры, не забывая попеременно обливаться водой из быстро пустеющих фляг. Побег удался.

Какое-то время спустя Нил смог найти в себе силы чтобы отползти на пару десятков метров на запад, найдя небольшой ручей и временно обосновавшись в тени густых зарослей. Насытившись живительной влагой, парень погрузился в глубокий сон, столь необходимый измученному организму.

На удивление, после всех пережитых ужасов ему снился далеко не кошмар. Во сне он стоял на пустой пристани всеми позабытого морского острова. На связанных просоленной веревкой досках красовался оставленный кем-то якорь, в то время как во все стороны простиралась бескрайняя морская ширь, испещренная маленькими, едва заметными волнами. Где-то высоко кричали чайки. Никогда еще во сне юноша не чувствовал себя так легко. Особенно занятным фактом было то, что парень за всю свою жизнь не видел водоема крупнее небольшого озера, — моря и океаны ему доводилось созерцать лишь на картинках, но здесь, в реалиях сна все выглядело таким настоящим. Казалось, протяни только руки, и ты ощутишь морскую прохладу, ритмичные колебания воды, приятный морской бриз.

Впоследствии еще не раз де Голль задумывался над тем откуда его сознание могло почерпнуть столь реалистичную картину того, что ему видеть не доводилось, и мог ли быть тот сон как-то связан со спасшими его видениями.

Пробудившись юноша с удивлением обнаружил себя полным сил (разумеется по меркам еще недавно увядавшего существа). Он даже смог встать, пускай и придерживаясь за ствол невысокого дерева. Давно де Голль не чувствовал себя столь живым, равно как и столь голодным. В поисках съестного парень все дальше отдалялся от своей тюрьмы, неспешно оглядывая местность в надежде углядеть фруктовое дерево или хотя бы ягодный куст.

Несколько часов поисков одарили его лишь сильной головной болью да встреченным, шустро курсирующими между деревьями кольпом, за которым Нил так и не смог угнаться. Почти утратив надежду, он таки набрел на небольшую скрытую в бамбуковых зарослях охотничью хижину. Внутри была обнаружена связка вяленных бычков, что тут же пошла на прокорм изголодавшемуся беглецу. Помимо этого, в хижине удалось найти несколько бадей с уже застывшим каучуком, целую коллекцию охотничьих ножей и простое льняное облачение, пришедшееся очень кстати нагому путнику.

Такой подарок судьбы не на шутку взбодрил де Голля. Он решил сделать хижину своим временным убежищем. С тех пор юноша еще не раз отдыхал в ней, запирая дверь изнутри. В моменты бодрствования он изучал окрестности в поисках новых источников провианта. За несколько дней ему удалось обнаружить пару хлебных деревьев, одну крупную саподиллу, прославленную своими восхитительными фруктами, и даже дынное дерево, более известное как папайя. В купе с собираемым подножным кормом все это неслабо разбавило рацион Нила.

С трудом веря своим глазам, юноша наблюдал как после каждого долгого сна на его теле остается все меньше грибковой хвори. Силы быстро возвращались к нему, и уже вскоре он мог безо всяких проблем проходить не менее десятка километров тропических зарослей в день. Увы, качество сна эти позитивные изменения не затрагивали. Парень нередко пробуждался от собственного вопля — кошмары стали его частыми спутниками. Не раз и не два ему снилось как руки бесчисленных мертвецов утаскивают его в глубины огненной геенны. Просыпаясь в холодном поту юноша до дрожи боялся вновь оказаться в ужасном мире сновидений. К великому сожалению, сладкие сны о бескрайнем море более его не посещали.

За все время своего пребывания в новообретенном убежище де Голль так и не встретил гостей крупнее небольших кольпов. Хозяева хижины также не наведывались к своему пристанищу. Может их и вовсе уже не было в живых.

По какой-то причине разведотряды и патрули обминали бамбуковую рощу стороной, что было довольно странно, так как она находилась лишь в нескольких часах пути от военного лагеря. Перед сном Нил тщательно осматривал мягкий грунт и нежные листки бамбука вокруг хижины, но не находил никаких следов пребывания здесь других людей.

Истощив в течении недели все доступные источники пропитания, юноша пришел к выводу что оставаться в роще и дальше не имеет смысла. Собрав свои нехитрые пожитки он решил наконец покинуть ставшую ему столь ненавистной республику, взяв за ориентир единственное место, путь к которому он знал — военный лагерь. Нил понимал, что здравой мыслью будет держатся от своей недавней тюрьмы на безопасном расстоянии. Он намеривался подобраться к ней только чтобы выйти на дорогу к ближайшей деревушке.

Вновь приближаться к месту что принесло ему столько страха и боли было по крайней мере волнительно. Всю дорогу де Голль нервно оглядывался, будто опасаясь слежки. Чем ближе он подбирался, тем больше пота ему приходилось смахивать с лица, размазывая вездесущую тропическую грязь, что всегда умудрялась оказываться на руках.

Встреча со столь значимым для него местом повергла юношу в шок, разверзнув для него целую пропасть вопросов. Военный объект, или же то, что еще недавно им было, стоял полностью заброшенный. Покошенный частокол с настежь открытыми воротами скрывал за собой изрядно вытоптанную сотнями ног грязь, с небольшой россыпью оставшихся плоских досок, используемых ранее в качестве тропинок. Все палатки, тонны ящиков и тюков исчезли, обнажая изрытую и изувеченную лысую землю. Громадный каменный храм одиноким гигантом возвышался над образовавшейся пустошью, но даже он выглядел пустынным и бесхозным — в его недрах стояла непроглядная тьма, а у входа ровным счетом ничего не располагалось.

В грязевых завихрениях, бороздя образованные из влажного грунта траншеи и колеи, рыскал десяток местных, облаченных в вещи, самым точным описанием которых стало бы слово лохмотья. Бродяги искали чем бы поживится, разгребая оставленный на земле мусор.

У главных ворот со внутренней стороны, намертво вбитой в землю стояла увесистая деревянная таблица длинной порядка двух метров. Этот кусок древесины был знаком де Голлю, — ранее ее использовали как подложку для агитационных плакатов и разных объявлений. Сейчас же всю ее поверхность занимал один огромный полусорванный лист бумаги, заполненный сотнями имен и приставленных к ним приписок.

«Отдавшие жизнь за родину. Вечная память героям!» — гласила жирная надпись сверху этого списка.

Заинтересованный Нил углубился в чтение, предполагая, что может встретить здесь имена сослуживцев. Каково же было его удивление, когда примерно в середине списка он обнаружил свое собственное имя!

«Нил де Голль — погиб в сражении с превосходящими силами противника», — не мог поверить своим глазам юноша. Запредельный уровень цинизма непроизвольно вызвал у него нервный смешок. Его не просто записали в погибшие, но использовали как очередной элемент пропаганды. Федерация не изменяла себе даже в таких мелочах.

— Оно и к лучшему, по крайней мере меня вычеркнули из всех реестров, а значит и спросу с меня никакого. Я не существую… Теперь официально, — едва слышно озвучил Нил свои мысли, позволив легкой улыбке охватить собственные уста. Шорох позади тотчас привлек его внимание.

— Эй! Эй ты! Парень, хочешь немного заработать? Мне тут надобно подсобить с погрузкой и перевозкой, сам я не управлюсь, — окликнул юношу неизвестный ему старик, что вез в телеге мусор, по всей видимости представляющий для местных немалую ценность. Телегу незнакомец тащил на своих же плечах. Обернувшись к нему, недолго думая де Голь кивнул.

— Чудно! Тебя как зовут то? — расплылся в беззубой улыбке старик.

— Ни… — чуть не поперхнулся собственным именем юноша. На мгновенье замерев он поспешно пораскинул мозгами — так ли разумно использовать и дальше свое настоящее имя, учитывая дела в которые он еще недавно был вовлечен? Согласно реестрам Нил де Голль ведь уже мертв. Пускай старик и не вызывает опасений, но не лучше ли перестраховаться? Парень пробежался глазами по содержимому телеги старика в поисках вдохновения. Ему приглянулась пустая банка из-под грибных консервов. Это были те самые жестянки, содержимое которых так расхваливал де Голль еще будучи санитаром.

«Вердо Вердер Корпорэйшн», — бросилась ему в глаза тесненная надпись производителя. Про себя юноша усмехнулся иронии, в конце концов эта надпись была частью того немногого что ему нравилось в это месте, быть может даже того единственного. Он слегка поигрался буквами, пока результат не стал удовлетворительным. С легкой улыбкой парень сказал:

— Верго, меня зовут Верго Вебер.