Скомканность: как развернув изрядно помятый лист бумаги сложно прочитать текст. Размытость: как достав из кармана только что постиранных штанов все тот же лист, который по беспечности или безразличию в этом кармане был забыт, восстановить текст и вовсе невозможно. Остаются лишь отдельные слова, которым повезло сохраниться где-то на внутренних сгибах бумаги, где-то там, на изломе. Вот так, скомканно и размыто присутствует во мне *. С * у нас все началось, хочется сказать, что случайно, но нет – обыденно. По регламенту, по предписанию, по традиции всех студентов первого курса. Закончилось же не по традиции. Впрочем, как – не важно, потому, как и не закончилось вовсе. Почему? – Что вообще такое конец? Вернее, что может, а что не может закончиться? И, если у чего-то есть начало, обязательно ли есть конец? Рождение – начало жизни, а смерть ее конец? Отвечаю точно – Нет. У жизни есть свои начало и конец и у смерти так же. Они существуют по закону сохранения энергии, по закону сохранения памяти, по закону самосохранения человека. Конец – от древнерусского поконъ – начало. Когда ты стоишь у начала дороги — это вовсе не значит, что за тобой бездна. Начало дороги это конец чего-то, что было до нее, а конец дороги – начало того, что будет после. Конец – иное качество начала. Потому, и не закончилось вовсе. Врослось, впилось и поселилось. Теперь это – взрослое дерево: не требует полива (поди-ка полей дерево) и является частью земли, почвы, ее константой. Если и срубишь – всех корней не вытянешь. Став константой – стало данностью: скомкалось и размылось. Когда мы перестали жить вместе, все спрашивали – почему? Разошлись. Не как человек с человек, как две дороги, которые могут разными путями привести в одно и то же место, но не привели. Это я сейчас так пишу, другим я объяснял это, конечно, иначе – за шесть лет мы стали разными. На самом деле даже противоположными. Я искал идеальную модель существования, она – кропотливо и терпеливо создавала приемлемую. Я хотел быть ядром, чтобы она вокруг меня вращалась. Скверное желание. Ожидать, что хорошее произойдет само собой, а нехорошее не произойдет вовсе. И в какой-то момент мы захлебнулись. Перешли в иное качество – родственников-друзей. А между родственниками страсть только в спорах. Только в них была она и у нас. За исключением короткого летнего периода, не помню какого года, когда мы гостили у моих родителей, длилась эта страсть дней восемь, и последних недель нашей совместной жизни. А ругались мы «трехпалым свистом в бабушку и в бога душу мать!» Могли орать на всю улицу – «бездарнейшая погань». Начинал всегда я. Удивительно, но, кажется, до наших близких это все так ни разу и не дошло. Помню, <…>. Помню то, что не смогу написать – злость. Дикую злость за некоторые ее поступки, злость, которую я не сумел превратить в страсть. В скобках: интересно, сколько злостей у нее на меня? Когда мы решили разойтись (вернее, решил я, но, судя по всему, я просто вербализовал витавшую в воздухе мысль – эвтаназия), некоторое время мы еще жили вместе, в одной квартире. Просто, ей было некуда идти. Не стоит только это понимать, как утверждение моего великодушия. Это было – иное. Конец отношений и их начало одновременно. Это была та самая страсть первой встречи, которой у нас не было. Искренность людей, которые могут сделать что угодно, не опасаясь прослыть ненормальными в глазах другого. Не опасались потому, что понимали – скоро разойдемся. Квартира превратилась в доменную печь. И так – мы закончили тем, с чего все начинается.

Как известно, Гугл в своей поисковой выдаче ориентируется на многие параметры: количество запросов, переходы по ссылкам, конверсии, иными словами, в каждой стране Гугл показывает людям то, что они ищут. Это не к тому, что Гугл плохой, он и не должен быть инструментом выправления нашей нравственности. Зато, он – лакмусовая бумажка наших представлений об окружающем мире. Запрос Rīga Rumbula, в первую очередь даст ссылку на страничку местного рынка (Tirgus Rumbula), потом на статью "Jewish Memorial at Rumbula" с англоязычной версии сайта liveriga.com, далее будет статья об одноименном районе и событиях из русской Википедии. Первая статья на латышском языке находится только на шестом месте. Напомню, это не Гугл такой плохой, это мы так знаем свою историю и себя, это мы так к ней относимся: прежде всего рынок, потом туристы (вот дураки, ведутся на места, где десятки тысяч людей были убиты, продадим сувениров им), потом чекистские статьи о том, что наш белоснежный флаг окраплён кровью. Именно так, он окраплён кровью хороших людей и ублюдков, патриотов и предателей, палачей и жертв, и поэтому он такой. Как нельзя вырезать половину флага, нельзя вырезать и половину своего народа. Вру. Можно, конечно, и это грустно. Давайте больше смотреть не на других, а на нас самих. Давайте, иногда, когда мы возлагаем на себя столь тяжёлое бремя – говорить за своих предков – просто промолчим, ведь порой мы можем услышать в ответ историю, которой нет оправдания, но мы должны ее принять и проглотить.

"Джек жив и в добром здравие, берегись, как бы он не умер у тебя в руках!" Присказка к древней игре, в которой дети по очереди передают друг другу горящую куклу "Джека". У кого в руках она потухнет - тот проиграл. Колесо фортуны очень опрометчиво выбирает маршрут. Так, закатится оно в вечную мерзлоту, примнёт снег, а вокруг - вышки, а впереди - тупик. Это потому, что водитель умер, или запил, или умер от того, что запил. Оседлал фортуну и поехал. Жаль только брошенных в жерло дров. Тот, кто построил Колесо, сделал его, по своим, неисповедимым причинам одноместным. Вот и получается, - катится оно одиноко, как батискаф плавает в чёрном и ледяном Океане. На такой глубине даже прожекторы освещают лишь пару метров впереди. Впрочем, зачем светить дальше? Запас хода есть по всем трём плоскостям. И вот сидит Он в кабине, ещё не умер, но почти запил. Темно, холодно вокруг, одиноко. Как будто ради забавы, скребётся батискаф по дну. Тут друзья, которые научились жить без света. Отвергли фотосинтез и кучкуются вокруг горячей копоти Черных курильщиков. Курение, в отличие от алкоголизма, не портит репутацию. Иногда, сквозь этот дым на дне виднеются останки былых хозяев Океана. Огромные скелеты давно вымерших, морских динозавров. Найти такой подарок из прошлого всегда приятно. Обрящет Он и возрадуется: "- Смотрите! Смотрите же! Это же мой, мой скелет, смотрите, какой он огромный, какой древний и величественный, видите? Это скелет моей Матери, и на нем я воздвигну свой дворец и памятник ей! И чтоб все, все его увидели, устрою в самом теплом её месте жерло: откуда все вышли, туда и уйдёте! И будут глаза её гореть на тысячи вёрст вперёд, и назовут их Вечным пламенем!" Но, никто не слышит. Лишь Погонофоры улавливают слабые колебания тем небольшим количеством щупалец, которое, все же, виднеется из их непроницаемых, уходящих на десятки тысяч лет под землю хитиновых трубок. Ей богу, одиноко и страшно одному в Океане. Уютно, конечно, в просторной и комфортабельной кабине без зеркал, под искусственным светом... Как Прометей, несёт Он по глубинам яркий огонь, вырывающийся из жерла парового двигателя. И страшно: ослабишь хватку на миг, отвернёшься, не проконтролируешь уровень давления и, словно совершая древний обряд инициации, взорвётся жерло, переродится в огне. Столько пара поднимется, до поверхности, и ветры разметают обугленные головёшки по всем континентам, где будут они одиноко лежать в таком качестве. Вот только жалко... Просто так вышло, трагическая случайность: Разумный наблюдатель - сторонний проект. Он сам собой получился, Незапланированный ребёнок, которого родители терпят лишь потому, что иначе как-то совсем уже неприлично. От рождения у Ребёнка есть два умения. Первое, - появилось случайно (одна из немногих хороших случайностей, и, точно, самая ценная из них), это - умение плавать. Второй способностью, свободой, наградили Ребёнка родители, потому, что без неё не бывает ответственности и наказания. Свобода, со временем, породила примат комфорта над традицией. Но блуждают, кто на что горазд, все по Океану, и лучше ничего придумать не могут, чем сказать: "- Я закончил, что дальше делать?" Но все вопросы, равно как и все упрёки и предложения по благоустройству, адресованные Океану, отражаются как от зеркала и возвращаются к задающему. Так самые мудрые решили, что он и вовсе мёртв, и, даже, что его и не существует в прямом смысле, что просторы его бесконечны не потому, что бесконечны, а потому, что мы бесконечно их открываем. Как знать, как знать... В конце концов, если что-то не отвечает нам, как можно с уверенностью утверждать, что оно не слышит, или, хотя бы, не слушает, не собирает громадную базу адресованных нами вопросов? Может, Океан, вообще, питается ими? Может, не хочет давать ответа, так как в вопросе больше нервного и мышечного напряжения, тело рассеивает больше тепла, которым он греется... Или потому, что не бывает вопроса без страдания, а, так или иначе, Страдания в Океане объективно больше, чем..., чем Другого, не так ли? Вдруг Страдание — это, вообще, – Системообразующее Океана? А, может, отражение и есть ответ, такой же тёмный и холодный как сам Океан, но, преисполненный его мудростью, существующий в рамках концепции непоколебимости установленных и чётко очерченных им самим границ греха, которые мы хотим если не стереть, то раздвинуть... Куда, получив в руки ключи от батискафа, ты его поведёшь? Ты ребёнок, который лучше всего умеет строить песчаные замки, на ощупь, в хтонической тьме. Как далеко, как глубоко ты понесёшь свой огонь, сколько дров ты сожжёшь, спускаясь все ниже, пока не найдёшь место для своего дворца? Зачем тебе дворец? Как долго твой разум будет ясным под треском металла, с каждым метром все больше и больше сжимаемом плотной и чёрной водой? Достигнув цели, вспомнишь ли ты, откуда пришёл? Если ты состоишь из вопросов, то не полон ли ты Страдания, как Океан? Что является Системообразующем тебя? Отвечаешь ли ты на вопросы, которые тебе задают, веришь ли в возможность ответа? Ты ребёнок, которому интересно, почему плывёт батискаф, но спросишь ли ты, почему летает птица? И, если ты умрёшь, как тебе дальше с этим жить?